смутьяна. Не то, что воткнуть нож в грудь вероломной кухарки, которая задумала мстить за погибшего суженого. Личность скоморошьего главаря так обросла сказами и кривотолками, что не разглядишь её за ворохом выдуманных одежд, не разберёшь, что из того правда, а что – тысячу раз пересказанная и вывернутая наизнанку ложь. Этот соперник не дастся так просто, даже если я отыщу его каким-то чудом, то вряд ли смогу одолеть, подкараулив у мыльни. Тут нужно думать, думать много и тщательно, чтобы возыметь успех.
Ходила молва, будто он часто гостит в Чудненском, будто изба его стоит на высоких ногах, прямо на топком берегу Русальего Озера. Говорили, будто могучий Гранадуб, лесовой, что заведует теми краями, благоволит ему, а верховный водяной Тинень и вовсе любит как сына родного. Я не верил. Нечистецы слишком горды, чтобы с людьми брататься, пусть и с князьями самонаречёнными. Лишь соколов они терпят, лишь соколам позволено летать там, куда простой человек не ступит. Но теперь вдруг, когда возникла такая нужда, я вспомнил об этих россказнях. Чем не помощь? Чем не подсказка? Куда ж мне ещё нестись, как не туда первым делом?
Ясно уже: дал трещину наш покой, все наши Княжества хворы, покрылись гнильцой. Если у человека гниёт рука, волхв-знахарь отнимет её, отделит от тела, чтобы не шло дальше, не травило кровь. Стало быть, наша рука – это князь-скоморох, никому не знакомый, неизвестный, скрытный, и если надо его отнять, раздавить, то я сделаю это. Для Княжеств. Для Страстогора. Для Видогоста, которому уже не помочь.
Теперь путь наш лежал на север, оттуда – к востоку, в сторону Русальего Озера, в Чудненское. Огарёк затих, когда я рассказал ему, с чем на этот раз отправил меня князь, – не то испугался, не то дыханье спёрло от тайного восторга, но назад не запросился. Только когда мы обогнули полукругом Горвень и помчались вдоль широкой дороги с мелкими топями и тонкими берёзками по обеим сторонам, спросил:
– А правда, что у мавок со спины потроха видно?
Не бывал у озера, значит. Не видел местных нечистецей. Я хмыкнул:
– Так ты со спины на них не смотри. Спереди побольше интересного. Лесавок Смарагделевых видал? Вот у иных мавок груди дважды пышнее, чем у тех.
Огарёк фыркнул смущённо, а я ухмыльнулся себе под нос. Можно всю жизнь прожить в Княжествах, а ни разу с нечистецами нос к носу не сталкиваться. Иные, знаю, и не верят в них вовсе, считают россказнями бабкиными, особенно в тех краях, где лесовых и водяных днём с огнём не сыщешь. Я не мог порицать Огарька, чужеземца, за то, что спрашивает такое.
Лесные дороги всегда полнятся звуками, мягкими, робкими, шуршащими, вместе они плетутся в ноздреватую дырчатую шаль, и с непривычки не всякий различит, какой из звуков – родной, лесной, а какой – пришлый, навязанный. Мой искушённый и чуткий слух давно уловил, что в привычную дорожную песнь вмешался новый голос. За нами кто-то скакал, почти нагонял моего резвого монфа, значит, то был не обоз и не крестьянская кобыла, а настоящий скакун. Пустельга? Ещё кто из соколов? Я чуть осадил Рудо, чтобы бежал помедленнее, позволяя преследователю нагнать нас. За спиной привычной тяжестью висел лук с полным колчаном стрел, на поясе – кинжал, ножи и звёзды тоже все были при мне, и я нисколько не заботился о том, что преследователь может желать нам зла: не единожды раскидывал безликих тварей, а лихих людей и подавно. Скорбь моя успела вырасти в тихую, но крепкую злобу, и, встреться мне враг, я бы расправился с ним играючи, не помешала бы даже слабость, ещё остававшаяся от болезни.
Я развернул Рудо, пёс встал посреди дороги и навострил уши, тоже почуял. Огарёк завозился позади меня, выглядывая из-за спины.
Ожидал я разного, но только не того, что увидел. Красивая породистая кобыла редкой серебристо-лиловой масти несла на себе молодую женщину, облачённую в вызывающе дорогое платье, вышитое золотом и жемчугами. И кобылу, и всадницу я хорошо знал, но вот уж не думал, что когда-нибудь встретимся среди дороги, да ещё и где: в северных болотистых предместьях Горвеня…
– Игнеда? – спросил я, хмурясь. И сам знал ответ: кто, как не она? – Что ты здесь делаешь? Страстогор отправил?
По лицу княжьей жены понял: нет, не посылал, не знает даже, где она, а сама Игнеда боится до смерти, что муж её отыщет. Белое лицо её оставалось невозмутимым, как всегда, высокомерным, отстранённым, но глаза сыпали искрами страха, а щёки пылали румянцем. Я никогда не видел Игнеду такой растревоженной. И такой красивой.
– Кречет, – промолвила она с облегчением. – Помоги мне, прошу.
С каждым мигом происходящее нравилось мне всё меньше, но не мог же я развернуться и броситься лесами да болотами, от княжьей жены скрываясь? Хотя бы выслушать, хотя бы позволить высказать, что в глазах изумрудных плещется.
– Чего хочешь? – спросил я угрюмо, стараясь, чтобы по одному тону поняла: не пойду против воли князевой, не проси, возвращайся, пока не поздно.
– С собой меня возьми, – горячо выпалила Игнеда. – Увези из терема.
Смеялись надо мной, верно, Господин Дорог и Владычица Яви. Все девки, что делили со мной ложе или просто тянулись ко мне алыми губами, просили взять их в княжий терем. А эта, что стоила сотни простых баб, молила забрать её из мужниных хором.
Огарёк закашлял в кулак, смех сдержать хотел, наверное. Не будь перед нами Игнеды, я бы отвесил ему подзатыльник.
Кобыла Игнеды сторонилась Рудо, гарцевала, и княгиня пыталась удержать её на месте, сжимая дрожащими руками поводья. Чёрные Игнедовы брови хмурились, рдяные губы сжимались в нитку, а глаза упорно впивались в меня, будто хотели до самого сердца достать.
– Такому не бывать, знаешь и сама. Я не стану потакать твоей блажи, Игнеда. Разворачивайся. Ты нужна Страстогору.
Она вскинула голову, злобно сощурилась, но даже в своей ядовитой ярости оставалась прекрасной, недосягаемой и желанной. Платье её сверкало, когда сонное осеннее солнце выползало из-за туч, из-под узорной драгоценной кики спускались тяжеленные смоляные косы, похожие на огромных змей.
– Всё равно за тобой поеду, хочешь или нет.
Игнеда говорила твёрдо, почти приказывала, но я явственно различал в её голосе страх. Вдруг и правда ей что-то грозит? Не может же из-за простой прихоти так дрожать и проситься. Княгиня гордая, зря молить не станет, а в её властных речах всё равно отчётливо угадывалась скрытая мольба, отчаянная настолько, насколько могла позволить её гордость. Я не смог бы простить себе, если б с ней что случилось из-за моего упрямства.
– Едем пока бок о бок, а сама рассказывай, – сдался я и пустил Рудо шагом. Игнеда издала удивлённый возглас, когда заметила, наконец, Огарька.
– Кто с тобой? Он…
– Не нечистец. Мальчишка простой. Потом расскажу, твоя история первая.
Игнеда ещё выше вскинула голову, чуть-чуть – и плюнет мне ядом в глаза, как диковинная змея с капюшоном. Я ещё раз оглядел её: лощёная, нарядная, будто на прогулку с подружками выехала, даже мешка с собой не прихватила. Долго не протянет в пути, через версту обратно запросится, да и пусть, пусть хлебнёт жизни дорожной, я беречь не буду, поскачу так быстро и теми путями, как мне самому нужно. Быстрее устанет, быстрее к князю вернуться захочет.
– К отцу я еду, – заявила княгиня.
Я не удержался от смешка.
– К Мохоту? В Черень? Что ж, по пути нам с тобой. Страстогор-то хоть знает?
Игнеда поёжилась зябко, будто замёрзла в своём дорогом платье, глаза вновь потемнели от страха.
– Не знает, и знать не должен. Проводи в Черень скорее, он и не хватится.
– Чего вы, повздорили крепко? Одумаешься, может? Князь скоро поймёт, что тебя нет, а если узнает, что ты со мной, то и мне достанется.
– Хуже, чем повздорили. Сын у него умер, да ты и сам знаешь.
– Что с того?
Да, я встревожился за Игнеду, но какая-то часть моего разума продолжала считать, что её побег – бабья блажь, за которую мне самому не избежать гнева княжеского. А гнев Страстогора – последнее, что мне хотелось
