твёрдо произнёс Ним, переводя дух и потирая ноги. – В Липоцвет. Там сокол. Если он ещё там, то я смогу отправить письмо, а может, он даже поможет мне добраться… хоть куда-нибудь…
Ним стыдливо втянул голову в плечи, поймав осуждающе-возмущённый взгляд Велемира.
– Дорогами лучше не идти, – предостерёг Жалейка. Он прислонился спиной к стволу вяза, и Мейя, наконец высвободившись из его хватки, переползла ближе к Велемиру. – Тебе сейчас открыты только кружные пути. Иди тропами да задворками, а лесов тут можно не бояться, не Великолесье же, нечистецей тут почти нет. О полудницах можно не шибко беспокоиться: твой дружок приукрасил, приврал смальца.
Жалейка подмигнул Велемиру. Ресницы у него были густые и чёрные, будто подкрашенные угольком, и со светлыми кудрями это смотрелось чудно, нарочито, будто часть шутовского образа. Велемир зарделся от гнева, вскинул голову, на шее забилась жилка.
– Не смей называть меня лжецом. Если тебе посчастливилось прожить в Средимирном всю жизнь и ни разу не попасть в костлявые руки полудниц, то ты – редкий любимец удачи. На наших полях они жгучие и гневливые, а с неугодными расправляются молниеносно и жестоко. Повезло тебе, Жалейка, но если ещё раз назовёшь меня лжецом, твоё везение закончится.
– Ладно, ладно, не имел я в виду вовсе ничего такого, не думал очернить тебя. – Жалейка сразу притих, улыбнулся примирительно. – Не рычи на меня, не враг тебе.
– Этого я не знаю. Как и тебя самого. Впервые вижу, а по тому, что ты наговорил, вовсе не могу довериться тебе. Кто таков? Откуда? Чего к нам пристал? И главное – откуда про Морь столько знаешь?
Жалейка тоскливо поглядывал в сторону города, и нельзя было понять по его лицу, хочет ли он вернуться к покинутым товарищам или печалится, что так и не попал в Коростелец.
– Сказал уже. Жалейка я. Ниоткуда и отовсюду. Вечно скитаюсь, вечно играю, от ватаги к ватаге хожу, ищу, где веселей и где платят больше. А про Морь знаю не понаслышке. Был мой отец тоже шутом, он-то мне жалейку и подарил, а потом погиб. И отец, и мать, и сестра старшая, и братец малой. Всех Морь забрала, а меня пощадила. Оттого и знаю – не придумал ничего, сам видел, своими глазами.
Велемир слегка склонил голову, будто зауважал Жалейку чуть больше, чем до того. Лицо его смягчилось и больше не искрилось гневом, но по-прежнему оставалось недоверчивым. Ним пожалел свечника: обострённое чувство ответственности, вот что сказал бы о Велемире отец Нима. Велемир сказал, что ответственен за своих гостей, за незнакомцев, которых сам и нарёк гостями, и теперь бдит не только за себя и оставленную семью, но ещё и за Нима с Мейей. К щекам Нима прилила кровь: стыдно, пусть даже мысленно, перечислять себя наравне с беспомощной, перепуганной девчонкой.
– Опостылели мне ваши Княжества, хуже некуда, – простонал он и откинулся на спину, на пригретую солнцем траву.
– Так тут не так далеко до Перешейка, – бодро подхватил Жалейка. – Всяко ближе, чем будет от Солоноводного. Может, образумишься, повернёшь в Царство в своё?
Ним закусил губу. Он и так уже подумывал о том, чтобы повернуть домой, вернуться в родительский дом, туда, где привычно, спокойно, размеренно и понятно, где можно не бояться наткнуться на неведомых тварей, выходя за двор. Все дороги там свободны, как раскрытые объятия старого друга, а между городами нет таких бескрайних пустых полей, пугающе просторных и опасных. Но… как же ученичество? Как же…
Взгляд Нима зацепился за что-то тёмное, шевелящееся, походящее на грозовую тучу, спустившуюся с небес. «Туча» взялась будто бы ниоткуда и теперь приближалась к городским стенам, а поравнявшись с первыми людьми, взорвалась десятками отдельных фигур. Раздались вопли.
– Чего такое? – всполошился Жалейка, вскочил на ноги. – Не может же…
– Сиди уж. – Велемир одёрнул его за подол рубахи. – Не хватало, чтобы за нами пришли. Давайте уходить отсюда, но осторожно, пригнитесь лучше.
Ним с трудом оторвал взгляд от того, что творилось у стен: тёмные фигуры набрасывались на людей, прыгали по-звериному резво, на четвереньках, или передвигались на двух ногах, но ломано, будто у них были вывернуты суставы или переломаны хребты. Исчезали в одном месте, возникали в другом, припадали пастями к людским лицам, а может, это полудницы уже навели свой морок, исказили действительность, и не было больше веры собственным глазам. Переворачивались обозы, убегали в ужасе лошади, и сверху, со стен, полился дождь златопёрых стрел, не щадя ни лоточников, ни скоморохов, ни бездельников, ни мастеров, ни лихих тварей.
– Штиль! – Голос Велемира раздался прямо над ухом. – Скорей!
Ним вскинулся, подскочил, страх нахлынул разом, сплошной волной, будто и правда кто-то заморочил его разум, не позволяя сразу понять, что за беда пришла к стенам Коростельца. Твари, те же нелюди, жуткие, неживые будто… они что, захватили всё в Средимирном или преднамеренно появляются там, где задерживается Ним?
Низко пригнувшись, Ним бросился вслед за Велемиром, но, не пробежав и дюжины шагов, упал, наткнувшись на Велемирову спину. Перед ними кто-то стоял. Какая-то часть сознания уже понимала, что это, но упорно сопротивлялась. Мысли заметались, Ним судорожно попытался ухватиться хоть за одну из них, но страх вытеснил всё, заполнил и голову, и сердце, затрепыхался под кожей. Ним сощурил глаза, будто от этого вставший на пути мог показаться менее жутким.
Существо уже не было человеком. Стояло чуть сгорбившись, будто заваливаясь на один бок. Одежда истрепалась, где-то белела плесенью, где-то чернела… грязью? Кровью? Ним сглотнул ком, вставший поперёк горла. В разрывах лохмотьев виднелась плоть – синюшно-багровая, уже тронутая гниением, и тяжким липким смрадом разило от твари. Но самым страшным было лицо. Точнее, то, что когда-то им было.
Под мятым капюшоном виднелись сбившиеся в колтуны волосы – сальные, грязно-серые, а за ними – пустота. Ни носа, ни рта, лишь вместо глаз ещё тлели тусклые серые угольки, неровно мигающие, будто готовые с минуты на минуту утонуть во тьме. В руке тварь держала что-то, показавшееся Ниму сперва окровавленным лоскутом ткани, но, присмотревшись, он понял, что это была кожа, целиком содранная с чьего-то лица. Тварь приподняла руку, будто хотела надеть чужое лицо вместо своего отсутствующего.
Мейя закричала. Ним и сам готов был зайтись криком, но в горле заклокотало, и единственным звуком, который он смог из себя выдавить, стал жалкий сип.
Глава 16
Живая и мёртвая
Я не убийца. Не охотник за головами. Не воин даже. Хоть доводилось убивать для князя, и не раз.
Первого я на всю жизнь запомнил.
Из личной княжеской дружины был, под старшим Казимой ходил, но Страстогор разжаловал его до подавальщика из-за пьянства. Князь насмехался в открытую, глумился перед всеми: вот, глядите все, допился, теперь только чаши винные носит, а самому глотнуть ни капли не позволено. Вместо кафтана алого – рубаха с тонким пояском, вместо секиры – черпак на длинной ручке. Сердился на князя, понятное дело, связей в дружине не растерял, вот и стал, яду накопив, подстрекать на смуту. Не знаю, всерьёз затевал или просто так желчью плевался, да и никто теперь не узнает. Я малой тогда был, только борода расти начала, а Страстогор уже крепко проверить меня решил. «Соколы не только записки носят, сокол – хищник, за князя камнем на темя упадёт, глаза выклюет», – наставлял Страстогор. Я подкараулил смутьяна в тёмном дворе, когда он из мыльни шёл. Бесшумно подкрался, захватил сзади да вспорол тонким ножиком горло. Долго меня рвало в кусты, а потом так же долго я напивался. Тоже от князя досталось, хоть и был Страстогор доволен.
И потом он не раз просил убрать кого-то, кто на пути мешал, кто козни строил, кто в немилость впал – и я убирал, губил, и каждый раз потом напивался так, что по три дня не мог поднять головы. Но сейчас было что-то другое. По-иному дрогнуло у меня в горле, когда Страстогор приказал. Шутовского князя убить – это не то, что подкараулить
