же сегодня погода хреновая, – сказал он, закуривая. – Сплошная кучёвка. И ещё это обледенение.
И словно в ответ на его слова по фюзеляжу затарахтели кусочки льда, срывавшиеся с лопастей винта.
– Слышишь? – спросил он. – А на плоскостях, наверное, с полтонны наросло. Скорей бы долететь. Ведь в этом чёртовом океане ни одной порядочной льдины для посадки не сыскать. И луна, как назло, в тучи спряталась. Мрак кромешный.
Обледенение усиливалось с каждой минутой. Машина отяжелела и с трудом слушалась рулей. Надо снижаться. Стрелка высотометра быстро поползла по светящемуся циферблату. Восемьсот, шестьсот, триста, сто пятьдесят. При свете выползшей из туч луны чёрная мёртвая вода казалась подёрнутой лёгкой рябью. Чётко выделялись белые блины дремлющих льдин. Но вот наконец дёрнулась стрелка радиокомпаса.
– Ну, слава Богу, теперь уже близко, – сказал штурман, облегчённо вздохнув. – Километров двести осталось, не больше.
Самолёт, словно конь, почувствовавший родное стойло, ускорил свой бег. Вскоре на кромке горизонта появились красные пятнышки – огоньки ледового аэродрома.
И вот уже мы мчимся над посадочной полосой. Титлов прошёлся над ней ещё раз и, убедившись, что всё в порядке, повёл самолёт на посадку. Когда Титлов зарулил на стоянку и выключил двигатели, я взглянул на часы: 2 часа 20 минут.
Не успел бортмеханик отодрать примёрзшую дверцу кабины, как я, не в силах сдержать нетерпение, выпрыгнул на снег и, выхватив пистолет, выпалил в небо всю обойму.
– Ну, бляха-муха, Арктика наша, – воскликнул явившийся из темноты Коля Миляев.
Мы радостно обнялись, словно не виделись целую вечность. Пока я заталкивал пистолет в кобуру, вдруг что-то большое, белое навалилось мне на грудь, едва не сбив с ног. Это лагерный пёс Ропак спешил облобызаться с новоприбывшим.
Из густого морозного тумана один за другим появлялись зимовщики в надвинутых до бровей капюшонах.
– С прибытием, доктор, – сказал первый из них, в котором я сразу узнал Михаила Михайловича Сомова. Впервые я встретился с ним в 1949 году во время экспедиции «Север-4». Я сразу проникся какой-то особой симпатией к этому человеку с интеллигентным лицом и добрыми внимательными глазами. Тогда даже в самых смелых мечтах я не думал, что два года спустя окажусь под его началом на дрейфующей станции.
– Познакомьтесь, доктор, с нашим главным специалистом по льдам и снегам Гурием Николаевичем Яковлевым, – сказал он, уступая место коренастому мужичку с вызывающе торчащей из-под капюшона рыжеватой бородкой и улыбчивыми, с хитринкой, глазами, поблёскивающими за круглыми стёклами очков в тонкой оправе. Он стиснул мне руку и представил своего соседа – высокого худощавого брюнета с лицом, украшенным густой растительностью.
– Иван Григорьевич Петров – мой друг и коллега. Прошу любить и жаловать.
– Здорово, док, – воскликнул кто-то бородатый, сжимая меня в объятиях. Ба, да это же Вася Канаки, мой добрый приятель со времён экспедиции «Север-4».
Тем временем с дальнего конца аэродрома пришли, размахивая тлеющими факелами, с которых ветер срывал искры и уносил в темноту, ещё двое зимовщиков.
– Знакомьтесь, – сказал Михаил Михайлович, – наш доктор, он же повар Виталий Георгиевич. А это – представитель станционной молодёжи, метеоролог Зяма Гудкович. Он у нас аспирант и вроде бы как практику проходит. И гидролог Саша Дмитриев – он же по совместительству кладовщик и будет вашим главным помощником.
Небольшого роста, круглолицый, с всклокоченной чёрной бородой, Дмитриев степенно протянул мне руку и сказал – «Александр». «Меня зовут Зяма», – сказал второй, черноволосый, с чёрными усиками, с небольшой чёрной бородкой на узком, закопчённом дымом лице.
Из темноты вынырнула ещё одна фигура, вся увешанная сумками, с киноаппаратом в руках. Это тоже был старый знакомый – кинооператор Яцун. Не теряя времени, он принялся расставлять нас по местам и заставил с самого начала повторить ритуал встречи (кроме салюта). Он то присаживался, то ложился на снег, не переставая трещать камерой, приговаривая в ответ на недовольное ворчание: «Давай, давай, ребята, пошевеливайтесь. Это же исторические кадры!»
Следом за Яцуном появился механик Михаил Семёнович Комаров. Закопчённый с головы до ног дымом сигнальных факелов, в промасленной, прожжённой во многих местах куртке, он, торопливо пожав мне руку, что-то пробормотал себе под нос и заковылял к самолёту, возле которого копошились бортмеханики.
– Ручаюсь, Комар пошёл запчасти выцыганивать, – хохотнул Дмитриев.
– Ему только разреши, так он полсамолёта в свою мастерскую утащит, – съязвил Яковлев.
– Зря вы ехидничаете, братцы, – примирительно сказал Гудкович, – он ведь не для себя, для всех нас старается.
– Ну вот, доктор, вы почти со всеми перезнакомились. Остались только радисты: Константин Митрофанович Курко и Георгий Ефремович Щетинин. Они сейчас на вахте. А наш гидролог и парторг Макар Макарович Никитин занят исследованиями.
Слушая пояснения Сомова, я всматривался в лица окруживших меня людей, утомлённые, похудевшие, обожжённые морозом. Я даже почувствовал некоторую неловкость за свой «неусталый» вид, за неприлично нарядную «француженку» цвета разведённого какао, контрастирующую с истрёпанными, потёртыми и замасленными куртками спецпошива, в которые были одеты зимовщики.
Итак, я на льдине. Широкая взлётная полоса убегала в темноту. «Сколько же надо трудов, чтобы построить такой ледовый аэродром!» – подумалось мне. Вдалеке среди мрака наступившей полярной ночи едва виднелись купола палаток. К ним вела утоптанная десятками ног тропка. С этой минуты начиналась новая, удивительная жизнь. Мне предстояло кормить и лечить десять человек, моих новых товарищей. Как это всё у меня получится?
Сомов с удивительной проницательностью уловил моё состояние.
– Что-то доктор наш, гляжу, растерялся. – Он дружески похлопал меня по плечу.
– Просто он обдумывает своё первое меню, – пошутил Яковлев. – Теперь, док, на вас вся надежда. Сказать честно, нам кулинарные упражнения надоели до чёртиков. А вы лицо заинтересованное: плохо покормите – и лечить будете сами.
Этого было достаточно. Я уже пришёл в себя и был готов вступить в шутливую перепалку.
– Командир, – крикнул, высунувшись в «форточку», бортрадист Челышев, – пора полосу освобождать. Задков на подходе.
Экипаж заторопился в самолёт, а следом за ним с грустными лицами, волоча мешки со шмотками, тронулись покидавшие станцию Рубинчик, Канаки и Чуканин. Они остановились у дверцы и, бросив прощальный взгляд на родной лагерь, исчезли в самолётном чреве.
Через несколько минут после отлёта Титлова над лагерем показался Пе-8. Огромная четырёхмоторная краснокрылая машина с рёвом промчалась над лагерем и скрылась в облаках. Но вот гул двигателей стал снова нарастать, и самолёт на бреющем полёте начал приближаться к полосе.
– Ну, держись, ребята! – крикнул Миляев. – Сейчас начнётся потеха.
Однако то, что началось через несколько секунд, трудно было описать. Из люка самолёта на льдину обрушился град всевозможных предметов. Словно авиабомбы, со свистом падали красные баллоны с газом, грохались об
