лёд жестяные банки, словно шрапнель, разбрасывая вокруг белые шарики замёрзших пельменей, с глухими стуками шлёпались ящики с мылом и консервами. Оленьи туши разламывались на куски, покрывая снег красноватым крошевом.
Неподалёку от меня плюхнулся ящик со сливочным маслом, превратившимся в большое жёлтое пятно. С двух баллонов сорвало вентили, и струя газа, с шипением вырвавшегося на волю, наполнила воздух сладковато-удушливым запахом пропана. Это был какой-то кошмар. Самолёт сделал ещё один круг, вывалив на наши головы очередную порцию груза.
– Картина Брюллова «Последний день Помпеи», – прокомментировал происходящее Миляев, никогда не терявший чувства юмора.
Сомов был в ужасе. На глазах гибло драгоценное и, главное, ничем не заменимое добро.
– Прекратите безобразие! – кричал в микрофон Курко, но экипаж самолёта словно оглох. Выбросив остатки груза, самолёт в знак приветствия покачал крыльями и удалился восвояси.
Картина, открывшаяся перед нами, была удручающей. Ругая лётчиков на чём свет стоит, мы несколько часов бегали по полосе, собирая консервные банки, выковыривая из снега пельмени, сгребая на брезент обломки оленьих туш. Особенно рассвирепели курильщики. Папиросы, оказавшиеся в одном из ящиков, превратились в труху.
– Ещё одна такая бомбёжка, и останемся на зиму без газа и без продуктов, – сказал Сомов, схватившись за голову. – Алексей Фёдорович, надо срочно что-то предпринять, иначе работа станции окажется под угрозой.
– По-моему, есть выход, – сказал успокаивающе Трёшников. – Надо удлинить аэродром и уговорить Задкова посадить самолёт на льдину. Давайте дождёмся прилёта Водопьянова. Он вроде бы завтра собирается в лагерь, и тогда всё решим.
– А ты как думаешь, Михал Семёныч, сумеем принять Задкова?
– Це дило треба разжувати, – задумчиво сказал Комаров, почёсывая голову.
– Ну ладно, нечего зря копья ломать, – сказал Сомов, закуривая. – Прилетит Водопьянов, тогда и решим всё окончательно, а пока, Макар Макарыч, организуй сбор всего, что уцелело.
– Ну а как наш доктор, – обратился Сомов ко мне, – привыкаете к новой обстановке?
– Уже привык. Мне ведь, Михал Михалыч, не впервой льдины обживать.
– Забыл, Виталий Георгиевич, что вы у нас бывалый полярник, – улыбнулся Сомов. – Ладно, не теряйте времени и всё своё имущество тащите в аэрологическую палатку. Там вы будете размещаться. Сейчас подойдут Гудкович с Дмитриевым – они ваши будущие соседи – и помогут перенести вещи.
С помощью Зямы и Саши я нагрузил нарты своим объёмистым скарбом, и мы поволокли их в лагерь. Нарты легко скользили по накатанной колее.
Мы остановились у высокого сугроба, похожего на скифский курган средней руки, с черневшим отверстием входа.
– Вот мы и дома, – сказал, отдуваясь, Дмитриев, – прошу к нашему шалашу.
Я протиснулся в узкий ход-лаз и, приподняв откидную дверь, оказался внутри палатки КАПШ-2. В неярком свете двух лампочек, свисавших с потолка, моё будущее жилище выглядело довольно мрачно. Бязевый полог, давно утративший свою привлекательную белизну, был сплошь разукрашен тёмными пятнами и причудливыми узорами изморози. Кверху от пола тянулся зубчатый бордюр наледи. Местами её грязно-серые языки поднялись метра на полтора. Оленьи шкуры, выстилавшие пол, покрывали бугорки смёрзшегося меха. Под ослепшим от наледи иллюминатором стоял и складной походный столик на ножках из дюралевых трубок с фанерной крышкой, покрытой остатками желтоватого потрескавшегося лака, и два таких же фанерно-дюралевых стула.
Центр палатки занимали две складные койки. На одной был разложен спальный мешок, вторая, видимо, предназначалась мне. Край третьей койки выглядывал из-за пёстренькой, в мелких цветочках занавески, скрывавшей, как объяснил Дмитриев, его спально-шифровальный закуток. Слева, у самого входа, на ящике виднелась закопчённая двухконфорочная газовая плитка, соседствуя с шестидесятилитровым ярко-красным баллоном и ведром, заполненным доверху водой, подёрнутой ледком.
– Что-то не больно уютно вы устроились, – пробормотал я, оглядевшись по сторонам. – Да и холодновато малость.
– Айн момент! – весело сказал Дмитриев. – Щас зажгу конфорку, раскочегарю паяльную лампу, и не успеете оглянуться, как будет полный «Ташкент». – Горелки вспыхнули голубоватым пламенем, низким басом загудела лампа. – Может, пока ваши шмотки принесём? – предложил Дмитриев и, не дождавшись ответа, исчез за дверцей.
Вскоре палатка заполнилась моим имуществом, состоявшим из десятка ящиков с медикаментами и оборудованием, которые мы штабелем сложили рядом со столом. Последним я втащил свой объёмистый мешок с обмундированием и взвалил на койку. В палатке явно потеплело, и я, скинув шубу, принялся, не теряя времени, обустраивать рабочее место: застелил столик белой простынёй, расставил банки-склянки с мазями и растворами, коробки с таблетками и пилюлями. За ними последовали два стерилизатора, отливавших хромированной сталью. В одном из них, что поменьше, покоились десяток шприцев разных размеров, обёрнутых марлей, инъекционные иглы, ампулы с хирургическим шёлком и кетгутом. Другой, побольше, был доверху заполнен пинцетами, скальпелями, иглодержателями. В довершение на свет божий появились две пузатые металлические банки-биксы, набитые ватой, бинтами и пачками стерильных салфеток.
Дмитриев принял деятельное участие в организации «рабочего места», с любопытством разглядывая каждый новый предмет, интересуясь, для чего он предназначен.
– А этот почему ты не распаковываешь? – спросил он, указывая на аккуратно сбитый полированный ящик. – Чего там у тебя?
– Это, Александр Иванович, большой хирургический набор.
– Значит, если меня аппендицит прихватит или там… – Дмитриев задумался, вспоминая какую-нибудь известную ему хворь, – грыжа, например, ты операцию сумеешь сделать?
– Сделаю, если потребуется, а не сумею – позвонишь по телефону 03 и вызовешь скорую помощь, – усмехнулся я, а про себя подумал: «Храни меня Бог от всяких операций в этих условиях».
– Значит, сделаешь, – уважительно сказал Дмитриев. – А то я, чуть заболит в правом боку, так и думаю: не аппендицит ли? Теперь если и заболею – не страшно.
Когда последняя склянка заняла своё место на столе, а стерилизаторы и биксы были тщательно протёрты ветошью, я попросил Дмитриева отыскать в его хозяйстве шест метра полтора длиной. Он приволок со склада длинную дюралевую трубку. Я вбил её в пол рядом со столиком и повесил на неё четыре термометра, чтобы ежедневно замерять температуру воздуха на разном уровне. Взглянув на них через часок, я обнаружил, что у пола ртутный столбик замер на цифре -12 ˚С. В полутора метрах от него градусник показал -5, а под потолком даже +8˚.
– Устраивайтесь, Виталий Георгиевич, – сказал Зяма, сбрасывая шубу, – занимайте вон ту свободную койку и располагайтесь как дома. Это ведь надолго.
Дмитриев, накрыв ящик чистым полотенцем, поставил на него закипевший чайник, пачку печенья, банку сгущённого молока и блюдечко с сахаром, а я, покопавшись в чемодане, извлёк запасённую для новоселья бутылку армянского коньяка и коробку шоколадных конфет.
– Богато живёте, – раздался голос Миляева, высунувшего голову из-за откидной двери. – Гостей принимаете?
– С превеликим удовольствием, – отозвался я.
За ним на огонёк забежали Костя Курко и Гурий Яковлев. Посыпались вопросы: как там,
