таким волнением, ибо вспомнил Курослепова, и сердце его наполнилось гордостью за своего друга.
— Я тоже некультурный человек, — неожиданно признался Шерешевский. — Все мы некультурные! Один академик Крылов — культурный. Из меня тоже офицер не выйдет — старый. Война мне не по душе, я хочу быть юристом. А этот? — Он бесцеремонно показал на Рябоконя. — Бабник! Чему он научит своих бойцов?
— Не понимаю, Шерешевский! Всех ты ругаешь, ворчишь…
— И себя ругаю, — ухмыльнулся Шерешевский. — Ты будешь офицером. Несомненно!
Романцов сидел с неподвижным лицом. Он не понимал; шутит Шерешевский или говорит серьезно.
— Ты думаешь о войне, а не о мамзелях, как Рябоконь, не о второй тарелке супа, как Волков, не о семье и кружке пива, как я…
— Бессовестно! — вскричал Романцов, сжимая кулаки. — Не позволю так говорить о Ваське и Никите. У тебя отвратительная манера изображать все в черном свете!
— Мне тридцать три, — вяло сказал Шерешевский, — я не идеалист! Восторженности во мне ни на грош!
Рябоконь равнодушно плюнул в воду и сказал:
— Это видать. Ты и на курсы пришел, чтобы отдохнуть! Надоело в окопах-то киснуть…
Певучий, сдержанно нетерпеливый, жаркий голос горна, донесшийся из здания курсов до Невы, позвал их на ужин. Они торопливо вскочили и, отряхнув с одежды песок, пошли по проспекту.
Шерешевский отстал. Озирая громады недостроенных домов, выщербленный осколками снарядов асфальт, белесое небо, он думал, что Романцов не ошибся, что он действительно мелкий человек, что жизнь его уже пошла на убыль.
* * *
В этот день Романцову довелось первый раз в жизни командовать наступающим стрелковым взводом. Было это на тактических занятиях. Однако Романцов накануне сбегал на учебное поле, расположенное у Финляндского железнодорожного моста, обошел, оглядел высотку, огородные гряды, шоссе. Ему было известно из вводной, что «противник» на высотке, левее насыпи, имеет пулеметный дзот и две траншеи.
Набравшись смелости, он отправился к полковнику Уткову, начальнику курсов, который преподавал в их роте тактику, и опросил: какие средства усиления будут даны ему для «боя».
— Два станковых пулемета. Взвод ротных минометов, — сказал полковник серьезно.
Он уже заметил Романцова и выделил его в своей памяти из состава роты. Романцов учился жадно, напористо, страстно. Разумеется, это не означало, что он был круглыйпятерочник. Наоборот, он зачастую путал, нарушал требования устава, порою не умел сделать точный расчет своих сил и лез очертя голову на «врага». В нем не было равнодушия. Полковник ценил это в людях.
В начале Отечественной войны полковник был тяжело ранен. Ему отрезали до колена левую ногу. Он изведал горечь отступления. А счастье победы? Он мог лишь мечтать о том, чтобы это счастье выпало на долю его учеников. Он ходил, тяжело припадая на протез и опираясь на трость. Он не любил начетчиков, зубривших параграфы устава, а Шерешевскому решительно заявил, что не позволит ему «отбывать номер» на курсах.
Как легко было Романцову мечтать ночью, закрывшись с головой одеялом, что занятия пройдут отлично! А выйдя по приказу полковника и остановившись перед строем курсантов, он оробел. Губы пересохли, он облизал их. Он стоял перед бывалыми солдатами, которые прошли сквозь бурю многих сражений, которые спали рядом со смертью у костра, просыпались вместе со смертью, шля нога в ногу со смертью в атаку. Ордена были ввинчены в их гимнастерки. Конечно, Волков, захвативший со взводом у Красного Бора три немецких дзота, сейчас не помнил, как он отдавал приказ на атаку, придерживался ли он устава в своих действиях или нет.
— Товарищи сержанты, слушайте приказ на наступление!
Он знал, что полков ник любил в курсантах «командирский голос» и кричал изо всех сил. Капустницы с соседних огородов побросали работу и вышли к дороге. Он сказал, что место — ровное, бросать в атаку весь взвод нецелесообразно, надо бить «противника» огнем четырех ручных и двух станковых пулеметов, надо огнем минометов накрыть и разрушить «вражеские» траншеи. Взвод залповым огнем «прижмет» к земле «немцев». В его руках — огонь огромной силы, и он обрушит на позиции «противника» огневой, сокрушительный шквал. Но даже и после этого нельзя вести по ровному полю весь взвод в атаку. «Немцы» имеют в резерве огневые средства, они успеют их ввести в бой. Значит, гвардии старшина Волков с отделением под прикрытием сосредоточенного огня пройдет по рву вдоль железнодорожной насыпи и с фланга ударит на высоту. Лишь тогда взвод пойдет во фронтальную атаку.
— На мощный оборонительный огонь противника надо отвечать огнем и действиями мелких групп! — воскликнул он и сразу же осекся. — Простите, товарищ полковник, я увлекся.
Сидевший на траве полковник стряхнул с папиросы пепел, рассеянно кивнул головою. Его улыбка ободрила Романцова. Он отдал еще несколько дополнительных приказаний и сказал:
— Действуйте!
Полковник откинулся на спину, вытянул ноги и начал читать свежий номер «Ленинградской правды». Однако он слышал дребезжанье трещоток, лязг затворов, команды Романцова. Фуражку он снял. Свежий ветерок приятно холодил лысину.
— Что поглядываете? — неожиданно спросил он. — В бою меня рядом не будет. Вы будете воевать, а я — учить новых курсантов.
Романцова поразила какая-то затаенная в этих словах тоска.
Полковник снова поднял с травы газету. До конца занятий он ни разу не посмотрел на Романцова. Лишь потом Романцов понял, что тема занятия была простенькая, что полковник с его военным опытом заранее знал, каковы будут удачи и ошибки Романцова.
— Чего замолчали? — спросил через минуту полковник. — Решили отдохнуть? Горло надорвали?
— Я отдал все приказы, товарищ полковник, — растерялся Романцов. — Сейчас высота будет взята!
— Ну-ну… Отдыхайте!
Высота была взята.
Романцов объявил отбой.
Увязая в песке, полковник вышел на дорогу, к сколоченному из досок сараю, закурил, угостил папиросами курсантов. Серебряный, тяжелый портсигар его пошел по кругу, потянуло сладким дымом.
Трамвай выскочил из-за Охтенского кладбища и проворно побежал через поле. Капустницы на огородах пели какую-то протяжную песню.
— Доволен, что не было шаблона, — сказал негромко полковник. — У сержанта Романцова был свой план боя, своя мысль. Да, современный бой — прежде всего огневой бой. Немцев надо бить огнем. И у Романцова был огневой кулак. Он ударил сильно. Он понял характер местности, как понимают характер человека, с которым надо бороться. И местность помогла ему. Приказ многословен. Нельзя в бою говорить пятнадцать минут подряд. И вовсе незачем кричать. Командирский язык — властный, волевой язык. У офицера должна быть могучая воля. Надо в приказе передать свою волю бойцам, но не кричать на них.
Он передохнул, вытер платком лысину.
— Романцов был пассивен. Скверно! Замысел — смелый, выполнение — робкое. Так в бою не бывает:
