С минуту Романцов бесновался. Он не думал раньше о том, как перетащит пленного через ручей. Он наивно предполагал, что финн сам войдет в стремнину и, держась за веревку, переплывет на наш берег. Все пропало!
В это время он услышал сиплый голос Молибога, Тот, ползая на четвереньках по противоположному берегу, кричал:
— К бревну привяжите! К бревну!
Грохот пулеметов, оглушительные раскаты взрывов финских мин на гребне лощины заглушали его слова. А громко кричать Молибога не осмеливался. Он хрипел, давился словами, фырчал:
— Бревно эвон где… Привяжите, товарищ сержант, и плывите! Одна минута! Захлебнется. — откачаем! Бревно…
Неизвестно, как понял его Романцов, Он так устал, что держался на ногах лишь неслыханным напряжением волн. Взявшись за бревно, он почувствовал, что сейчас упадет.
К нему подбежали Клочков и Тимур…
* * *
Ротный писарь с благоговейным лицом подул на перо, осторожно обмакнул его в чернила и вывел крупными буквами в наградном листе:
— Романцов, Сергей Сергеевич.
— Ну, вот и отличился Романцов, — сказал Шостак старшему лейтенанту Лаврецкому.
— Награды есть? — внезапно спросил писарь.
Романцов глубоко вобрал воздух в легкие. Словно вновь надо было броситься в черную воду ручья и плыть к вражескому берегу.
— Да! — горячо и быстро сказал он. — Два ордена «Красная Звезда» и медаль «За отвагу».
Писарь с изумлением взглянул на него.
Романцов перевел дыхание.
— Подожди, — медленно произнес Шостак и зачем-то взял писаря за кисть руки. — Пойдем, Романцов!
Долго они сидели в лесу. Слушая сбивчивое бормотание Романцова, его оправдания, его лепет, капитан устало думал:
«Мальчик! Умный, смелый, а все же мальчик… Как отучить его от одиночества? От привычки таить боль в себе? Если бы у него был друг… А сейчас он преувеличил свою вину. Впрочем, этим он и дорог мне».
Бросив окурок, он тотчас закурил другую папиросу.
— Товарищ капитан, — боязливо сказал Романцов, — а если на миг вообразить, что Курослепов жив, — он простил бы меня? Теперь простил бы?
— Я думаю, он давно простил бы тебя.
5. В ЗДАНИИ ГИДРОГРАФИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА
Гор. Васильсурск,
Горьковской области,
Сергею Ивановичу Романцову.
«Дорогие мамочка, папочка и Лена! Сообщаю, что я жив и здоров, чего и вам желаю. В моей фронтовой жизни произошла крупная перемена. Вы помните, как я всегда хотел быть военным и, несмотря на возражения папы, собирался поступить в артиллерийское училище. Так вот, сбылась мечта моя! Меня направили на фронтовые курсы младших лейтенантов.
Наши курсы находятся на окраине города, в здании бывшего Гидрографического института. Новый, отлично построенный дом. Я попал в стрелковую роту. В общежитии — восемь коек. Обстановка и питание не оставляют желать лучшего. Учимся мы двенадцать часов в день: десять — занятия и два часа — самоподготовка. Начали с «азов», и мне пока учиться легко.
Вот, пожалуй, и все мои первые впечатлении. У нас здесь на окраине тихо. Но город подвергается непрерывным обстрелам. Гибнут мирные люди: старики, женщины, дети. Но в городе работают два театра — Большой драматический имени А. М. Горького и Музкомедия. Круглые сутки горит электричество, действует водопровод, заводы непрерывно увеличивают выпуск оружия. Перелом во всем: и в ходе военных действий, и в жизни города, с которым уже давно связана моя судьба.
О таком городе надо говорить какими-то особенными словами. Я не умею.
Целую вас, мои дорогие, еще раз желаю здоровья и бодрости!
Ваш сын и брат С. Романцов».
* * *
Июньский день неуловимо переходил в белую Ночь. Время остановилось. Зыбкий, тревожащий сердце, полусвет окутал недостроенные дома Охты и набережную Невы. Где-то на западе клубилось, вспухало зарево. Но, может быть, это был закат?
После занятий курсанты гуляли по набережной, швыряли камешки в воду, беседовали. Часто они со свойственной юношам страстью спорили, обижались друг на друга, а затем быстро мирились.
Обычно Романцов ходил гулять с гвардии старшиною Василием Волковым, сержантами Рябоконь и Шерешевским.
Шерешевскому было тридцать три года. Он был всегда спокоен и уверял, что если бы не война — то в сорок первом году он поступил бы в университет, на юридический.
Василий Волков окончил три класса начальной школы, был смазчиком на железной дороге. Он пришел в армию пять лет тому назад, в совершенстве знал стрелковое оружие, тактику в объеме взвода, но искренно изумился, узнав от Романцова, что чехи и словаки, хотя и братские, но различные народы. Он думал, что слово «чехословаки» означает то же самое, что сербы или поляки. Широко расставленные глаза Волкова под толстыми и круглыми бровями отличались голубизной, свойственной псковским крестьянам.
Третий — Никита Рябоконь, смазливый, с томными глазами, часто по вечерам убегал от приятелей и возвращался уже к отбою прямо на курсы. Он пользовался исключительным успехом у женщин и не терял зря времени. Учился он средненько, но память у него была отличная.
Споры начинал Шерешевский. Грузно усевшись на берегу, он оживленно рассказывал о разных разностях, путал, нес такую ахинею, что Романцова мороз подирал по коже.
Однажды Романцов так рассердился, что едва не побил Шерешевского. Они спорили о том, каким должен быть офицер Красной Армии, и Шерешевский развязно заявил:
— Из нас не выйдут хорошие офицеры. Нельзя в три месяца воспитать кадрового офицера. Суворовцы — иное дело, они через десять лет станут полноценными командирами. Кадетские корпуса надо было открыть давным-давно.
«В этом он прав», — против воли согласился Романцов.
— А мы — времянки! Как печи-времянки, которые ставят на зиму, когда не действует паровое отопление.
— Забываешь, кто мы все уже воевали, — убежденно возразил Романцов. — А день на фронте для умного человека равняется, пожалуй, двум-трем месяцам мирной жизни. В смысле закалки характера и приобретения жизненного опыта мы — взрослые люди. Хотя по паспорту нам и не так много лет.
— Ты хочешь сказать, что стал офицером еще до курсов? Какое самодовольство! — с притворным огорчением вздохнул Шерешевский.
Романцов смущенно покраснел.
— Нет! Так я не говорю. Но, действительно, я шел к тому, чтобы стать офицером.
— А Волков?
— И Волков! Как известно, Волков командовал под Красным Бором взводом и выполнил задачу.
— Некультурный человек!
— Сам ты — некультурный! — вспылил Романцов. — А что в тебе-то от ленинградской культуры? Музкомедня и джаз Скоморовского! Больше ничего не знаешь! Все — наносное, с чужих слов.
Волков муслил губами окурок, уставившись в воду. Мелкие капли пота выступили на его багровых щеках. Романцову стало обидно за него.
— Конечно, у него нет систематического образования. А у тебя есть? Волков будет учиться, будет читать!
Он говорил с
