этого высокого, худого, растрепанного Неудалого, который стоял перед ним с таким жалким видом, будто на самом деле предстал обнаженным перед самим Господом. От этого он чувствовал себя так, словно он сам, судья, стоял сейчас обнаженным перед лицом Бога. Представив то, как он, должно быть, выглядит сейчас на тазах у присутствующих в зале суда: свое розовое толстое раздраженное лицо поверх черной мантии, — он вздрогнул от неожиданного и странного смущения.
— Сокрытие улик? — подсказал прокурор, довольно улыбаясь.
— Да, — ответил судья.
— Ваша честь, ваша честь, ваша честь, ваша честь! — никак не мог угомониться Неудалый. — Позвольте…
Судья старался на смотреть на него.
— Что вам позволить?
— Выступить. Я хочу выступить с речью.
Судья понял, что еще никогда не встречал более мерзкого создания, чем господин Чарльз Неудалый Четвертый. Этот человек с бледным лицом, качающийся из стороны в сторону в своем мешковатом сером костюме, краснел от смущения. Еще более остро, чем когда-либо, судья почувствовал, что вся его жизнь — отвратительный обман и что больше так не может продолжаться. Так… просто… не может… дальше… продолжаться! Его черная мантия стала невыносимо тяжелой и горячей. Он ощутил покалывание во всем теле. «Что будет, если я просто-напросто разорву ее, и окажется, что под ней на мне женское белье, и затем выбегу из зала с криком «Достали!» — подумал он, чтобы успокоиться. Это ничуть не успокоило его, однако по крайней мере позволило сделать жест рукой и дать понять Неудалому, что тот может продолжать.
И все же защитник стоял, нахмурившись и не говоря ни слова, уставившись в пол, будто в бесчувствии.
— Мистер Неудалый, — громко вырвалось у судьи. Он надеялся, что, если заговорит очень громко, он добьется своего. Но это не сработало.
— Что? — сказал Неудалый мгновение или два спустя, как будто испугавшись.
— Вы намеревались что-то сообщить суду?
— О, я и не знал, что уже могу это сделать.
Судья посмотрел в потолок, состоявший из множества прямоугольников белого цвета и ламп.
— Я лишь сказал, что уже можете.
— О, о, о. Я вас не услышал. Странно. Странно… — Его глаза двигались в разные стороны, и Неудалый выглядел так, будто никогда не сможет выбраться из затруднительной ситуации, в которой находится.
— Я указал жестом, — последовало от судьи, который ненавидел себя за то, что разговаривает с этим неудачником, причем на его же условиях.
Покрытое пятнами лицо Неудалого засияло от облегчения, словно ему вылили бальзам на душу.
— А это все объясняет, — пробормотал он. — Так, так, так, так…
Судье захотелось узнать, получится ли у него провести заседание и больше ни разу не посмотреть на защитника?
Время отхода ко сну здесь называли «вырубай свет», но светящийся предмет, похожий на пончик, что висел над бетонной кроватью Винки, горел всю ночь. Тусклый свет вдруг каким-то образом становился то голубым, то зеленым, то оранжевым; и он мерцал сотни раз в секунду, словно крылья мотылька. Рядом с лампой находилась камера наблюдения — безжизненное одноглазое существо.
Который был час? В тюрьме время летело странным образом, и особенно причудливо — ночью. Из другого конца тюремного блока раздался крик молодой женщины. Рэнди завопила: «Глупая стерва!» — и крик утих.
Детский костюм с тюремным номером Винки отдавал стиральным порошком, и от этого его потертый мех чесался. Днем это не доставляло медведю особого беспокойства, однако ночью, во время которой было так же светло как и днем, непрекращающийся зуд здесь и там становился невыносимым, и он принимался чесать себя. То небольшое количество меха, что оставалось у него на животе, постепенно стиралось, и даже во сне он понимал, что это необходимо прекратить, но не мог остановиться. Он царапал и царапал себя. Казалось, это приносит ему какое-то странное облегчение, временное облегчение; когда он чесался, он как будто бы ни о чем не думал. Перед тем как пойти спать, он старался доказать себе, что, если Винг или Финч найдут клочки меха на полу в камере, его непременно накажут, однако это не приносило никакой пользы. Каждую ночь он раздирал свое тело когтями.
Однажды он попытался просто снять с себя одежду, и на самом деле это принесло облегчение. Однако, наслаждаясь наготой, он пролежал лишь несколько минут: вскоре один из ночных охранников застучал по окну и приказал «мерзкой стерве» надеть свою чертову футболку обратно сейчас же, пока его охранника не стошнило на видеомонитор.
Винки повернулся на бок, замер, довольствуясь временным облегчением зуда и глядя на шершавую белую стену. Хижина, больница, тюрьма: то и дело его жизнь приходила к тупику, и что же будет, если это никогда не прекратится? От мысли об этом беспощадные линии и плоскости его камеры казались еще более суровыми, словно он пытался грызть эти бетонные блоки, этот металлический унитаз, раковину и полку, сделанную из какого-то крайне твердого, бежевого в крапинку, материала. Он лениво постучал по нему копями, зная, что это не оставит на полке следов.
Послышался крик, затем — «Глупая стерва!» — и вновь тишина, в которой лишь раздавалось эхо.
В углах камеры высыхали бело-серые лужицы ядовитого средства для мытья пола в тюрьме. Иногда медведь закрывал глаза и представлял, что находится в лесу у быстрого ручья. Это означало: ему придется вспомнить о своем ребенке, что было равнозначно пытке. Он почувствовал первый приступ зуда и не стал ему сопротивляться, а снова принялся чесать живот, сначала медленно, потом быстрее, во всю силу. Вот уже прошли недели, как он находился в изоляции, и ему даже не позволили присутствовать на предварительном слушании собственного дела, хотя оно его не особенно-то и интересовало. Каждый день у него было в распоряжении пятнадцать минут для того, чтобы побыть на свежем воздухе, во внутреннем дворе из бетона, в одиночестве; и все равно это право аннулировалось из-за такого нарушения, как хмурый взгляд, который Винки, случалось, бросал в сторону Винг. Новостей о Франсуаз больше не было. Винки впал в беспокойную рассеянность. Он весь чесался.
— «Да, о да, конечно, о да, естественно, — лихорадочно бормотал судья. — … Выражение вашего лица… — Его большая голова качалась из стороны в сторону, и его глаза метались под веками. — Позвольте заверить вас… Позвольте… Позвольте… Ваша честь, позвольте заверить вас…»
Главный следователь спрятал голову под подушку, сопя в темноте.
— Должны же они как-то расколоться! — еле слышно бормотал он.
К этому моменту мисс Винки и мисс Фуа допросили великое множество раз. Однако, несмотря на все угрозы и приманки, этот карликовый вдохновитель террористической организации не произнес ни
