оппозиционеры, усугублялась еще и тем, что внутренняя политика правительства, нэп, снижает обороноспособность страны, поскольку ведет к «реставрации капитализма», множит и усиливает внутренних врагов, которые непременно будут консолидироваться с врагами внешними.
Апологеты сталинско-бухаринской «генеральной линии» попали в сложное положение. В основе аргументации оппозиционеров — базовая модель советской идеологии — «осажденная крепость»[91].
Именно такая модель и оправдывала любые чрезвычайные меры. Если страна — «осажденная крепость», то население играет роль гарнизона, существование которого непосредственно зависит от готовности выполнять распоряжения командования. Безоговорочная готовность к повиновению осмысляется как условие существования.
Конечно, аргументы «левой оппозиции» можно было бы опровергнуть, ссылаясь на очевидность. На то, к примеру, что «мировая революция», как свидетельствовал недавний опыт, вообще маловероятна. И «шанхайский переворот» — в самом худшем случае — означает лишь безвозвратную потерю средств, потраченных на экспансию в Китай. Ну а китайская неудача отнюдь не чревата интервенцией, равным образом нет и угрозы со стороны противников советского строя внутри СССР.
Однако, приводя все эти аргументы, правительство отказалось бы от собственной политической аксиоматики.
Вот почему лидерам партии приходилось прибегать к экивокам, объясняя, что никаких выводов о провале «мировой революции» в связи с «шанхайским переворотом» делать не следует. «Мировая революция», утверждали они, по-прежнему остается актуальной задачей, правда, решить ее удастся не сразу, так ведь и раньше победа была не близка. Неверны и выводы оппозиционеров о стремительно надвигающейся войне: угроза «империалистической агрессии», конечно, существует, только война не завтра и не послезавтра начнется, международное положение СССР стабильно, Красная Армия способна разгромить любого агрессора. И пусть враги внешние по-прежнему рассчитывают на помощь своих «братьев по классу», но именно теперь внутренние враги ослаблены, потому опасность «реставрации капитализма в СССР» преувеличена. И не нужно постоянно рассуждать о «международном положении»: на то есть правительство, а гражданам СССР надлежит выполнять его решения.
Соавторы ангажированного Нарбутом романа отстаивали именно эти тезисы. Доказывали, что в Шанхае ничего особенного, угрожающего СССР не произошло.
17 апреля жители Старгорода — Ипполит Матвеевич и Леопольд Георгиевич, которого друзья называли просто Липа, обсуждают политические новости. Естественно, захват Шанхая гоминьдановцами и вероятность разгрома иностранных кварталов:
— Как вам нравится Шанхай? — спросил Липа Ипполита Матвеевича, — не хотел бы я теперь быть в этом сеттльменте.
— Англичане ж сволочи, — ответил Ипполит Матвеевич. — Так им и надо. Они всегда Россию продавали.
Тем не менее вопрос о победе гоминьдановцев оба собеседника считают решенным. Соответственно, Леопольд Георгиевич отмечает:
— Они скоро всю Хэнань заберут, эти кантонцы. Сватоу, я знаю. А?
Вот и все, что в рукописи прямо сказано о шанхайских событиях. Событие, осмысленное лидерами оппозиции в качестве катастрофического, для старгородских обывателей предмет явно неэмоционального обсуждения. Какие-либо последствия, угрожающие СССР, не прогнозируются.
Однако «шанхайский переворот» стал тогда шокирующим потрясением. В Китае его прямым последствием были разгром коммунистов и формирование одним из лидеров — Мао Цзэдуном — новой программы, подразумевавшей опору на деревни и крестьян, а не на промышленные города и рабочих.
Также характерно, что о «шанхайском перевороте» А. Мальро опубликовал в 1933 году роман «Условия человеческого существования». Роман и ныне считается классическим. Сюжет его строится именно на событиях в Шанхае, главные герои — китайские и русские коммунисты. Причем русский Катов даже получил боевое крещение в Одессе 1905 года. Коммунисты организуют шанхайское восстание, но Коминтерн их не поддерживает. Герои погибают, кантонцы сжигают их заживо в паровозной топке.
Ныне основой проблематики романа считается одиночество героев, преодолевающих его в величественном и безнадежном деянии. Это и прежде вполне отвечало настроениям будущих экзистенциалистов, почему и литературно востребованным оказалось. В момент же публикации роман был воспринят как повествование о бесстрашных революционерах. Потому в СССР публиковались его переводы, разумеется с купюрами, а С.М. Эйзенштейн планировал снять фильм по сценарию автора «Условий человеческого существования». Кстати, роман французского антифашиста начинается почти так, как завершается роман «Двенадцать стульев»: революционер Чэн, вооруженный бритвенным лезвием и кинжалом, убивает спящего противника.
Совпадение, надо полагать, случайное. Неслучайно же принципиально различное осмысление масштаба событий — «шанхайского переворота». То, что Мальро и многими другими европейскими «левыми» интеллектуалами было воспринято как событие глобально трагическое, Ильф и Петров трактовали в качестве лишь газетной новости, относящейся исключительно к далекому Китаю. И теряющей актуальность буквально на следующий день — с новым газетным выпуском.
Роман «Двенадцать стульев» строился на тезисах официальной пропаганды. Главные герои романа — люди прошлого. Не только «лишние», но и «бывшие», как тогда говорили. Прошлым живет делопроизводитель загса Ипполит Воробьянинов, бывший помещик, бывший уездный предводитель дворянства, категориями прошлого мыслит священник Федор Востриков, бывший студент, мечтающий разбогатеть и открыть собственный «свечной заводик», мечтами о богатстве и праздности живет профессиональный мошенник Остап Бендер, «великий комбинатор», не желающий принять условия советского быта. Их ценностные установки соотносимы не с «новым социалистическим бытом», а с бытом прошлым. Заговоры потенциальных врагов советского режима вероятны лишь в безвредном и шутовском варианте «Союза меча и орала». И никакой военной опасности не предвидится. Скорой войны боятся только те же недалекие заговорщики (снова выделены снятые фрагменты).
Заговорили о войне.
— Не сегодня завтра, — сказал Дядьев.
— Будет война, будет.
— Советую запастись кое-чем, пока не поздно.
— Вы думаете? — встревожился Кислярский.
— А вы как полагаете? Вы думаете, что во время войны можно будет что-нибудь достать? Сейчас же мука с рынка долой! Серебряные монетки, как сквозь землю, — бумажечки пойдут всякие, почтовые марки, имеющие хождение наравне, и всякая такая штука.
— Война дело решенное.
— Мне один видный коммунист уже об этом говорил. Говорил, что будто бы СТО уже решительно повернуло в сторону войны.
Дядьев напоминает собеседникам реалии незабытой еще мировой войны 1914–1918 годов. Тогда действительно выпускались в Российской империи почтовые марки, объявленные эквивалентом некоторых монет. Зато в остальном Дядьев, как намекают авторы романа, врет. Желаемое выдает за действительное. Почему и упоминает СТО — Совет труда и обороны — одну из влиятельнейших комиссий Совета народных комиссаров, созданную в 1920 году для оперативного решения вопросов промышленных и военных. Читателям соавторы подсказывали, что весной 1927 года СТО, разумеется, не «повернул» куда-либо, да и «видный коммунист» не стал бы с глуповатым паникером обсуждать проблемы внешней или внутренней политики. Но слишком уж велика жажда перемен, соответственно немедленно формируется аргументация: «— Вы как знаете, — сказал Дядьев, — а я все свободные средства бросаю на закупку предметов первой необходимости».
Установка на актуальность конструирует специфическую поэтику времени, которая в романе обусловлена скрупулезным вниманием к датам — точнее, к датам, актуализированным на страницах советской прессы.
Дядьев, как намекают авторы романа,
