комбинация шла прахом, он тотчас же направлялся в контору, чтобы заказать себе билет в Нью-Йорк с первым пароходом. Но по дороге в контору приходила на ум новая комбинация — и он сворачивал с дороги и брался за работу…»[87].
Правда, Нью-Йорк не столь экзотичен и утопичен, как Рио-де-Жанейро, однако «человек с комбинациями» осуществил свою мечту, а «великий комбинатор» не прорвался не только в Бразилию, но и в Румынию.
Итак, формула «великий комбинатор» явно восходит к «человеку с комбинациями», а в образе Остапа Бендера узнаются некоторые признаки Нисла Швалба. В то же время Бендер очевидно несводим к повторению Швалба: он не лондонский «агент», а маскулинный одессит, который занимается аферами другого уровня и в другой сфере и который, прежде всего, действует в условиях «после Октября» — в Советском Союзе.
Связь Бендера с романом «Блуждающие звезды» — подобно другим аллюзиям на сочинения Шолом-Алейхема в дилогии Ильфа и Петрова — имеет «дистантный» характер. С одной стороны, это включение шолом-алейхемовского аспекта в структуру образа «великого комбинатора», с другой — это не столько признание в верности, омаж дореволюционному классику, сколько полемическое стремление к трансформации его наследия и той модели еврейского жизнестроительства, которая символизировалась именем Шолом-Алейхема. Это — память об идишской культуре, и это — отрыв от нее, обусловленный социальными переворотами. Это — единство и борьба «человека с комбинациями» и «великого комбинатора».
Поэтика времени, или Почему в Шанхае ничего не случилось
Итак, Остап Бендер — советский уголовник, и странствуют герои романа по Советскому государству. Причем в конкретное, точно определенное время.
Действие в романе, как упомянуто выше, начинается весной и завершается осенью 1927 года, накануне праздновавшегося 7 ноября десятилетия Советского государства. Это как раз последний этап открытой полемики официального руководства партии с «левой оппозицией». И авторы романа следовали требованиям конъюнктуры, сложившейся к лету, когда работа над романом началась.
Оппозиционеры уже давно утверждали, что тогдашние лидеры партии — И.В. Сталин и Н.И. Бухарин — отказались ради упрочения личной власти от идеала «мировой революции». Такой отказ, настаивали оппозиционеры, непременно обусловит гибель СССР, потому что пресловутая новая экономическая политика изначально планировалась как временное отступление, ведь до победы «мировой революции» невозможно окончательное «построение социализма в одной отдельно взятой стране». Постольку невозможно, поскольку неизбежна иностранная агрессия, вероятность которой будет исключена только после «мировой революции».
Сторонники официального руководства умело подменили тезисы, объявив, что оппозиционеры не желают «строить социализм», потому как в условиях мирного времени работать не умеют, вот и стремятся вернуть им привычную ситуацию «военного коммунизма», выдвигая лозунг «мировой революции», подразумевающий отказ от новой экономической политики.
Троцкий, конечно, заметил подмену тезисов. Пытался объяснить, что не был противником нэпа, а утверждение принципиальной невозможности окончательно «построить социализм» до «мировой революции» вовсе не подразумевает категорический отказ «строить социализм», да и вообще противопоставление сторонников «мирного строительства» и адептов «военного коммунизма» в данном случае неуместно.
Успеха Троцкий не добился. Советскую прессу контролировали Сталин и Бухарин, потому оппонентам не давали возможности вести полемику в равных условиях. Стараниями официальной пропаганды Троцкий стал к середине 1920-х годов своего рода символом «красного террора» и соответственно «военного коммунизма». Обобщая, можно сказать, что и символом любого радикализма, ассоциируемого с «левизной». Ну а Сталин и Бухарин — как представители официального руководства — ассоциировались с идеей «мирного строительства».
Пропаганда была весьма интенсивной. Внимательный сторонний наблюдатель — философ В. Беньямин, посетивший Москву на рубеже 1926–1927 годов и общавшийся с представителями «левой» богемы, — отметил: «Сейчас каждому коммунисту разъясняют, что революционная работа этого часа не борьба, не гражданская война, а электрификация, ирригация, строительство заводов»[88].
Однако 14 апреля 1927 года у оппозиционеров появились новые и очень весомые аргументы. Потому что скандальным провалом закончился давний и весьма дорогостоящий советский план «большевизации» Китая.
Там, как известно, шла многолетняя гражданская война. Лидером считалось находившееся в Кантоне правительство, которое было поддержано национально-демократической партией Гоминьдан, блокировавшейся с коммунистами. Так называемые кантонцы или гоминьдановцы объявили своей целью создание единого китайского государства. Они тогда частично контролировали Хэнань, провинцию в Центральном Китае. СССР, понятно, кантонцам помогал, чуть ли не без ограничений обеспечивая финансирование, снабжение оружием, боеприпасами. Военачальников консультировали советские специалисты. Кантонцам противостояли многочисленные сепаратисты, пользовавшиеся аналогичной японской, английской и американской помощью.
Из Сватоу (Шаньтоу), порта в Юго-Восточном Китае, и началось масштабное наступление кантонцев на Шанхай, контролировавшийся сепаратистами англо-американской ориентации. Шанхай тогда — не просто крупный город, а еще и важнейший порт Китая. Стратегически важнейший. Там находились иностранные кварталы — английский, японский, американский и т. п., обладавшие правами экстерриториальности и объединенные в так называемый Международный сеттльмент. Понятно, что в сеттльменте действовали резидентурные центры, обеспечивающие процессы управления на китайских и других прилегающих территориях. Захват Шанхая, казалось бы, подразумевал разгром системы управления, соответственно возникала перспектива массовых восстаний по всему Китаю и не только Китаю, «пожара в колониях», что и ожидалось советскими лидерами.
В марте 1927 года кантонские войска заняли Шанхай. А там уже стремительно разрасталось восстание. Руководили им, разумеется, коммунисты. Сеттльмент был в опасности. Но гоминьдановцы, вопреки ожиданиям союзников и советских помощников, не поддержали восставших. Генерал Чан Кайши, ориентировавшийся уже на других финансистов, санкционировал преследование недавних союзников.
К 14 апреля восстание было фактически подавлено и расстрелы коммунистов продолжались в городах, контролируемых гоминьдановцами. Коммунисты перешли к подпольной работе. Под угрозой была и дипломатическая миссия СССР. 15 апреля на первых полосах советских газет пространно сообщалось о «кровавой бане в Шанхае».
Тон задавала статья в «Правде». Заголовок указывал на радикальное изменение ситуации — «Шанхайский переворот».
Можно спорить, в какой мере это соответствовало реальности, но словосочетание «шанхайский переворот» вскоре стало термином. Характерно, что позже Троцкий — в связи с термином «шанхайский переворот» — вспоминал: «Политика Сталина-Бухарина не только подготовляла и облегчала разгром революции, но, при помощи репрессий государственного аппарата, страховала контрреволюционную работу Чан Кайши от нашей критики. В апреле 1927 года Сталин на партийном собрании в Колонном зале все еще защищал политику коалиции с Чан Кайши, призывал доверять ему. Через пять-шесть дней после того Чан Кайши утопил шанхайских рабочих и коммунистическую партию в крови, волна возбуждения прошла по партии. Оппозиция подняла голову»[89].
Лидеры оппозиции пытались вступить в диалог с партийным руководством. Даже официально предупреждали ЦК ВКП(б) о нависшей, по их словам, неминуемой угрозе: «Китайское поражение может самым непосредственным образом отразиться и на судьбе СССР в ближайшее же время. Если империалистам удастся на длительное время “усмирить” Китай, — они двинутся на нас, на СССР. Поражение китайской революции может чрезвычайно приблизить войну против СССР»[90].
Угроза, настаивали
