достойным Оливье-старшего, продолжал голодать в Лондоне. У него был изможденный вид; по его словам, ребенком он “напоминал карлика, а юношей — жердь… и, уже выступая в театре, оставался невероятно тощим созданием. Руки мои свисали с плеч, словно провода”.
Во время рождественских каникул Оливье старался устроиться в театр, чтобы приобрести немного лишних денег и опыта. Но найти работу было трудно, и платили за нее плохо. Первый в его жизни контракт был заключен с никому не известным крохотным театром св. Кристофера в Летчуорте. Оливье пригласили участвовать в качестве помощника режиссера и стажера в постановке пьесы А. Блэквуда и В. Пери “Сквозь щель”. Имя его даже не удостоилось упоминания в программе. Несколько месяцев спустя, во время пасхальных каникул, в том же театре состоялся его актерский дебют в роли Леннокса в “Макбете”. Событие прошло незамеченным.
Благодаря скудным каникулярным заработкам Оливье мог изредка позволить себе такую роскошь, как шестипенсовый билет на галерку какого-нибудь вест-эндского театра. Гледис Купер — идеал каждого молодого человека — была его кумиром и любимой актрисой; Джеральд дю Морье оказался “звездой” мужского пола, чей блеск затмил всех остальных. Через много лет Оливье заметил: “По существу, Джеральд дю Морье, который был блестящим актером, повлиял на все наше поколение губительным образом, ибо, глядя на него, мы искренне думали, что все необычайно просто, и первые десять лет нельзя было разобрать ни слова из того, что мы произносили на сцене. Нам казалось, что он совершенно естествен; на самом деле, безупречно владея техникой, он лишь создавал подобную иллюзию”.
В студенческие дни Оливье в лондонских театрах не было недостатка в талантах. В 1924 году Сибил Торндайк выступила в решающей для нее роли святой Иоанны, одновременно с Эдит Эванс (в “Тигровых кошках”) подтвердив свое право на звание первоклассной актрисы. Тогда же Ноэль Коуард, сбросив лайковые перчатки, вывел на свет свою самую вызывающую драму — “Водоворот”, которую заклеймили как грязную, “мусорную” декадентщину, но которая, как выяснилось впоследствии, оставила в театре двадцатых годов столь же глубокий след, как “Оглянись во гневе” тридцать лет спустя.
Заметными событиями следующего года стали снискавший шумный успех “Конец миссис Чейни” Лонсдейла с участием Гледис Купер и дю Морье; “Сенная лихорадка”, стремительно набросанная Коуардом за три вдохновенных дня, и “Юнона и павлин”, новый шедевр бывшего дублинского рабочего Шона О’Кейси. В “Хеймаркете” Джон Барримор показал “Гамлета”, а с появлением “Вишневого сада” и “Чайки” запоздалое признание пришло наконец к Чехову.
Однако не Шекспир, не Чехов и не О’Кейси определяли дух времени. Вест-Энд, каким его застал Оливье в 1925 году, был полон жизни и блеска, и в нем, как любили тогда говорить, “было безумно весело, ребята! Безумно весело!” Все “обож-жжали” Телулу Бэнкхед и поклонялись Гертруде Лоуренс. Общее настроение прекрасно отразилось в жизнерадостной песенке “Я хочу быть счастлив”, мотивчик которой был у всех на устах после премьеры спектакля ”Нет, нет, Нанетта”, выдержавшего впоследствии 665 представлений.
Как и следовало ожидать от семнадцатилетнего юноши, выпущенного в полный новизны мир и жадно ловящего последаие веяния времени, Оливье сразу же заразился романтическим духом эпохи и окончательно потерял голову от шоу-бизнеса.
Он впервые вышел на лондонскую сцену 30 ноября 1924 года, через пять дней после того, как “Водоворот” смыл заслон старых приличий. В программе спектакля по драме А. Лоу “Байрон” Оливье получил минутную роль, а его имя, набранное в самом конце программы, написали неправильно. Постановщиком пьесы и исполнителем главной роли был Генри Оскар, один из преподавателей Оливье в театральной школе.
Десять недель спустя, 8 февраля 1925 года, Лоренс дебютировал в лондонском шекспировском спектакле, произнеся две строчки как помощник шерифа Снер и двадцать как Томас Кларенс во второй части “Генриха IV”, поставленной Л. Э. Берманом. Критика не обратила на него внимания. Если Оливье и был “прирожденным актером”, это пока никому не бросалось в глаза. Генри Оскар не обнаружил в новом ученике, которого ему так горячо рекомендовали, ни особого таланта, ни скрытых возможностей. Он был неряшлив, неуклюж, упрям, и Оскар остался под впечатлением, что недостаток лоска и индивидуальности никогда не позволит юноше блистать на актерском поприще.
И внешность, и манера поведения Оливье были обманчивы. Напоминающий на занятиях то клоуна, то деревенщину, он обнаруживал достаточно решимости и чутья, чтобы принять более царственный вид, когда поднимался занавес на решающем спектакле. Уже сейчас в нем открылось по крайней мере одно трудно определимое свойство, особый “стиль”, намекавший на скрытую силу. Это отчасти проявилось в конце первого семестра, когда для участия в распределении наград школу посетила актриса Атен Сейлер. «К выпускному экзамену Ларри подготовил отрывок из “Венецианского купца”. Он играл Шейлока, а бородатая Пегги Эшкрофт — секретаря суда. Ларри тогда весь зарос волосами. Челка почти полностью закрывала ему лоб, и из-за ужасно густых бровей и бороды я никак не могла разглядеть его лица. Игра его показалась мне довольно слабенькой, и все же было совершенно очевидно, что передо мной молодой человек с огромным потенциалом, огромным даром. Я заметила это и в Пегги, которая всего лишь прочла письмо, и обоим присудила дипломы». (Мисс Сейлер неоднократно доказывала свое исключительное чутье на таланты. Она уже обратила внимание на Джона Гилгуда как на самого одаренного студента РАДА.)
С этого дня Оливье и Эшкрофт стали неразделимы в получении высших баллов. В следующем семестре они вновь оказались самыми преуспевшими учениками. Он получил кубок Милуорда как лучший студент-мужчина, а она выиграла награду среди девушек. Достижение мисс Эшкрофт было, конечно, куда серьезнее, так как она столкнулась со значительно большей конкуренцией. (Одной из многих талантливых воспитанниц в это время была, например, Энн Тодд.) Лоренс, по правде говоря, не знал настоящих соперников.
За год учебы в Центральной школе Оливье получил удивительно разностороннюю подготовку. Программа предусматривала занятия по постановке голоса (ежедневно), декламации, просодии и поэтике, французскому языку, истории драмы и костюма, сценическому движению, мимике, фехтованию, гриму и экономике театра. Фехтованием и искусством грима, которые особенно привлекали Оливье, он занимался и в свободное время. Вполне естественно, что в его представлении игра означала порыв и горение; по его собственному признанию, им владело жгучее желание выдвинуться и доказать всем свою способность стать великолепным актером. Мечтая о великих, требующих сильных эмоций ролях, он весьма смутно представлял себе, как воплотить эти честолюбивые грезы, и, после целого года самостоятельной жизни в Лондоне, оставался весьма наивным молодым человеком.
Занимаясь у Элси Фогерти, он далеко не так ясно, как много лет спустя, сознавал,
