нет его, считан. Раздетая, разутая толпа. На улицах Шэньяна видел сам таких служивых, которые продавали личные вещи, чтоб снаряжение свое починить иль заменить. Здесь обрывок нитки, кожи лоскуток — все денег стоит, и немалых. А иные, оставшись без исподнего, прямо на голое тело латы надевают{47}.
Ратники крайне обозлены, непослушание проявляют. Иные бегут. В том сам имел возможность убедиться днями. В одной из крепостей по списку числилось тысяча людей. А проверять как стал, так насчиталось лишь три сотни{48}. За горло прямо взял юцзи, начальника их: «Где остальные?» — А тот моргает лишь глазами да лепечет: «Мне нечем им платить. Они и разбежались…»
Да и остался кто, их вряд ли воинами можно назвать. У многих на уме одно — лишь как бы с неприятелем не повстречаться. И дело до того дошло, что конники иные порезали своих коней. А спрашивать их стали, зачем так сделали, то прямо говорили: «С какой нам стати убивать самих себя?» — «Как так?» — «А так. Ведь самоубийство это, да и только, нападать на этих дацзы, сидя в седле. Дело одно — промчаться на учебном поле с ветерком, а тут — совсем другое. Смерть верную найти…»
Тянул к жаровне пальцы Сюнь Тинби, зябко поеживаясь. Слыхал, что холодно бывает здесь зимою. Слыхать — это одно, другое — испытать. И эти ветры… От них спасения вроде нет нигде. Ночью от их яростных наскоков жалобно стонут стены и содрогается от страха быть унесенной крыша. Днем, куда бы ни шел, куда бы ни ехал, ветер всюду находит. Бьет в лицо, холодными щупальцами корежит под одеждой тело.
Напротив цзинлюэ, на капе разомлев, блаженно щурится Ляодунский сюньфу Чжоу Юичунь. Он только что приехал. В пути закоченел и вот сейчас в тепле отходит.
Теперь вот им обоим, Сюню с Чжоу, поручено управиться с Нурхаци, со всею его дикою ордой. Спустить указ — не так уж сложно, совсем иное дело — как выполнить его. Который раз уже собираются цзинлюэ с сюньфу, чтобы решить, что предпринять прежде всего.
— Люд здешний дик и своенравен, — взглянув на Чжоу, проговорил с тревогой Сюнь. — Почтения начальству никакого. Скорей наоборот. Тут ехал я по улицам в носилках, так стражникам пришлось дорогу силой расчищать. Толпа в ответ, бранится, кажет кулаки. Того гляди — накинется. И как с таким народом варваров сдержать?
— А человек, он что? — вопросом на вопрос отозвался Чжоу, безучастно глядя из-под набрякших век. Губами пожевав, разжал их: «Он, человек, — червь хлебный, и не более. Послушным будет, коль будет сыт. И уважать начальство станет, куда оно ему добудет хлеб».
— Да, войско накормить сначала нужно, чтобы хватило сил держать оружие в руках и применить его достойно. А здешние склады, считай, пусты. Единственно, что остается, так лишь просить, чтобы из-за Великой стены Доставили сюда. И не только хлеб, но и корм для коней, одежду, снаряжение. А как все это довезти сюда? — скривился Сюнь, словно вдруг живот схватило у него. — Когда сюда я ехал, самолично видел — дорог-то нет.
— По морю можно было бы, — заметил как-то вроде безразлично собеседник.
— Да, верно, — мысль подхватил цзинлюэ. — Я как-то сразу не подумал.
— Об этом думали уже. Оно дешевле будет по морю, чем на быках по бездорожью. Увы… — сюньфу со скорбным видом на груди руки сложил, — чтоб сытым было наше войско здесь, на Ляодуне, потребны 4 тысячи морских судов. А их в наличности — 700{49}.
От налетевшего порыва ветра весь дом, казалось, вздрогнул. Словно чьи-то лапы когтистые попробовали сорвать крышу, и она противилась. И в этом стены помогали ей, отчего весь дом гудел натужно, жалобно.
И от этих звуков оба сановника почувствовали себя одиноко и неуютно. Одолевавшие обоих сомнения, которые таили друг от друга, что удастся управиться с Нурхаци, отдались у одного щемящей внутри тяжестью, каким-то душевным замиранием — у другого. «В ограде, что вроде была, теперь такие бреши: не стало Фушуни, Кайюани, Цинхэ, Телина… Того гляди, обвалится строение все. Что можем сделать мы теперь, когда до нас так дело запустили?…»
* * *
— Нет, все ж, видно, они не сговаривались, — к такому заключению пришли члены Совета девяти, сличив прошения об отставке, которые разом почти прислали в столицу Чжоу Юнчунь и Сюнь Тицби.
— Тяжко болеет бабушка моя, — первый писал, — и потому мой долг, как внука, быть при ней. И потому прошу нижайше снять меня с должности Ляодунского сюньфу.
— Я занедужил здесь, на Ляодуне, — докладывал второй, — вредны мне здешние места. В этой связи ходатайствую об отставке{50}.
— Обоим отказать, — решила девятка. — Пусть сердцем успокоятся и службу по-прежнему несут на Ляодуне{51}.
* * *
— Посланец вана Ли Тун Гуй томился на посольском подворье в китайской столице. «Сиди и жди. Как будет надобно, так позовут», — сказали ему, когда он, сочтя, что времени прошло уже изрядно, как вручил послание государя своего, пытался разузнать, будет ли ответ и сколько ждать.
— Им хорошо говорить, — бурчал сердито Ли Тун Гуй, изнывая от безделья и неизвестности, — «сиди и жди…» Они-то дома. А я-то нет. Вот в потолок смотри да меряй шагами Двор — и все занятие тут. Не выйдешь за ворота. Да и идти-то не с чем: в кошеле не густо. Ван не расщедрился особо на дорожные и прочие расходы. Нужду он в деньгах сам немалую имеет. Иначе быть не может, когда им правит баба. Куда б еще ни шло, была бы то супруга, а то наложница…{52}
А между тем, хотя роптал в душе посол корейский, им привезенное послание не лежало без движения. Оно ходило по рукам сановников из двух палат: военной и обрядов.
— А рать моя, что послана была по предписанию Сына Неба, вся полегла… Хохори, зять Нурхаци, выговаривал нашему воеводе, что в полон им взят был, за то, что я не согласился, как предлагали, мир заключить. К тому ж еще Нурхаци, атаман, и сыновья его так говорили: «А раз управились с Северной заставой и Цзансаем, то теперь черед — владению вана, негоже за спиною оставлять его, когда мы примемся за Ляодун».
Эти слова звучали неуместно здесь, под сводами Военной палаты, где были оглашены донесения о падении Фушуни, Кайюани, Телипа. Суета и страх лишь за себя крылись за строками послания вана. Храня молчание, хмуро переглядывались между собой сановники палаты:
