наших!
Новый гимн такой пафосный-пафосный! Мне смешно. Все серьёзные, а мне от этого смеяться хочется ещё сильнее. Хохот подступает к горлу! Не могу включить скорбь. Ну нужно вот именно так.
– Ты восходишь в самую высь, но всё равно остаёшься с нами, принимаешь чужую скорбь, но продолжаешь быть самой доброй.
Надо сыграть серьёзность! Вспомнить и скопировать. Так нас учили в театралке, так же говорил в интервью мой дорогой Жером – представить себя персонажем, который живёт внутри истории и понятия не имеет, чем она закончится!
Музыка! Мой дорогой Жером! Как он сидит за роялем: в худи, волосы мокрые, по лицу капли… это из документального фильма. Это так грустно, что я всегда плачу, даже если собираюсь не плакать, оно так получается.
Вот. Надо только вспомнить этот кусочек фильма. Что он пел? Кажется Металлику, «Nothing else matters». Может, на самом деле нет, но мне сейчас так помнится. Вполне грустно и серьёзно. Надо включить её в голове, разумеется, тот вариант, не классический, а симфонический. Вроде помогло. Слёзы включились. Потом я срочно вспоминаю фильмы, в которых есть церковный хор. Ну, играю, в общем!
Можно ведь даже не петь, а рот открывать. Всё равно мы сидим и у меня в руках листочек с гимном – им можно прикрыться.
В зале так тепло, даже почти жарко. Столько света, глаза сами закрываются. А ещё эти запахи, от белых лилий или от орхидей… Мы и лилии тоже принесли с рынка, и наши гости с собой принесли какие-то цветы. Какие же сладкие запахи. Как масляные индийские духи. От них хочется спать.
Прямо на религиозном собрании. Это, наверное, хуже, чем просто в театре?
– Приди, верная, дай надежду и утешение…
Голоса рассыпаются, уплывают.
Я уже не в кресле, я куда-то еду. Покачивает. Наверное, это автомобиль. Мимо меня проносятся деревья, листья летят навстречу, один прилипает к моему лицу. Наверное, в автомобиле окно открыто или он вообще с открытым верхом. Лист прилипает к моей щеке. Он очень горячий, бр-р-р-р. Я нашариваю, пробую снять его. Больно! Тянется, жжётся. У меня в пальцах красный лист здешнего мелкого клёна. С него капает красное… Щеке больно. Я содрала кожу? Я обожглась?
– Дым!
Меня пихают в бок. Просыпаюсь! Я уснула на религиозном собрании. Ещё, наверное, и храпела при этом! И чуть с кресла не соскользнула!
У мамы Толли сердитое лицо. Август хихикает.
А щека болит! Но это понятно. Я во сне приложилась к спинке и подлокотнику, а там деревянные узоры, клыки, шипы… на щеке царапина, наверное. Жалко, что прямо сейчас нельзя в зеркало посмотреть.
– Веруем в твою силу, веруем в твою смелость! – тянет малыш Август.
Мне кажется, он ни черта не понимает в этом религиозном гимне. Я, кстати, тоже. Кого сейчас славят? Может, креститься надо? Слежу за мамой Толли, повторяю. Нет, не крестится. Жалко, можно было бы руки к лицу поднести. А мою щёку щиплет, там точно царапина или вообще заноза. Бр-р-р-р.
– Дым, сиди смирно, на тебя все смотрят!
Мама Толли тычет меня в спину.
– О господи! – выдыхаю я.
Она сразу хмурится. Что я опять ляпнула? А! Тут по-другому ругаться надо!
– Орден милосердный и все его пророки! – надеюсь, получилось так же мрачно.
А они всё поют. Да когда же это кончится, а? Мобильник бы сейчас – глянуть, сколько там до конца урока… тьфу, богослужения. А вообще, если я глава ордена, ну или вот хотя бы наследница, я могу прекратить эту тягомотину? Типа храни вас всех благодать и давайте уже сядем ужинать?
После гимнов Ларий произносит краткую речь про что-то там важное, нужное, высокодуховное, и наше собрание заканчивается. Сегодня почему-то нет праздничного ужина, никто не говорит тосты в мою честь. Люди быстро уходят из зала для молитвенных собраний, он становится нашей гостиной. Никто из гостей даже не приближается ко мне. Будто от меня идёт радиоактивное излучение или пахнет как от бомжа. Бр-р-р… Ну вообще-то, я как бы и не особо хочу общаться.
Я только не понимаю, когда мне уже можно встать и уйти. Люди толпятся в прихожей, поочерёдно подходят к Ларию, обмениваются какой-то информацией, а может это просто ритуальные фразы, типа он их так благословил. А я сижу в своём красивом платье, смотрю на львиные лапы кресла. Если ноги сдвинуть и вот так оборку набросить, из-под неё будет торчать лапа кресла. Типа лев платье нацепил. Почему Юра ушёл сразу, как всё закончилось? Куда? Ему со мной не интересно?
– А ты слышала, что мы про тебя пели? – Август подбегает прямо ко мне.
Интересно, а Юра ведь тоже пел? В мою честь!
– Это мы про тебя пели, ты поняла, да?
– Да? Ну… ладно!
– Скажи, я хорошо пел? Лучше всех!
– Ну, наверное!
– Дым, тогда дай конфетку!
– А они у нас есть? Мы их купили?
– Нет.
– Ну значит, будешь выдуманную конфетку сосать.
– А так можно?
Пожимаю плечами:
– Я всегда так делаю.
– Ты врёшь!
– Нет, я так играю! Я всё время так играю.
Это правда. Я играю в саму себя. Мне кажется, меня снова две. Раньше я была Викой дома и Дым – здесь. А теперь я Дым и Дым, наверное?
С близкими одна, с остальными я веду себя по-другому. Такая вот у меня теперь роль для остальных, роль наследницы Ордена Милосердия. Только кто у меня близкий? Те, с кем я живу в одном доме? Но ведь даже с ними я часто говорю то, что им надо, что они от меня хотят услышать! Я уже не знаю, чего хочу я сама. А кто тогда знает? Тай! Мне кажется, только она одна меня понимает. Для неё я Дым, а для остальных теперь Наследница.
– Дым, я придумал, что я ем! Это сахарные сосульки! А ты что ешь?
– Кофейную карамель!
– А что такое «кофейный»?
– Ты не поймёшь!
– Потому что я маленький? Я большой.
– Потому что ты здешний!
Август сжимает кулаки.
– А если бы я родился там, а ты здесь, то это я был бы наследником, а ты жила бы в милосердном доме!
Какой же он ещё мелкий дурак! Но вообще он прав. Мне просто повезло, что я такая нездешняя и что меня сюда призвали… тьфу, пригласили. В смысле, с его точки зрения мне повезло. С моей собственной позиции я как-то иначе всё воспринимала. Вообще, мне себя жалко, но не очень. Наследницей клана быть куда интереснее, чем ученицей девятого класса.
