баночку, а когда она как бы случайно подошла, сунул ей в руку записку с адресом. Когда уже начало смеркаться, она пришла в квартиру на четвертом этаже уже знакомой нам девятиэтажки, и здесь они смогли обстоятельно поговорить. Как ни странно, их свидание вовсе не походило на долгожданную встречу не видевшихся целый год супругов – по крайней мере, так его описывала рассказчица. Мне не до того было – зачем приехал? чего хочет? – да и не было уже у меня к нему никаких чувств: перегорело всё – оставил бы меня в покое, и ничего мне больше не надо. Но и он – совсем не то, что в Кишиневе, – про чувства не вспоминал... Сумрачный был, нервный... Я решила, что он сильно опасается, что кто-нибудь его случайно встретит и узнает. Хотя он старался выходить из квартиры как можно реже – я по его просьбе даже приносила ему на неделе целую сумку продуктов – но всяко ведь может быть.
Таким образом, если верить словам вдовы, встреча свелась к деловому разговору. Причем содержание его было неожиданным и странным, особенно если учесть уже описанный эмоциональный фон. Если о любви и о том, чтобы не расставаться до гроба, не было и речи... (Кстати сказать, никто же не мог предвидеть, что одному из них до гроба осталось всего несколько дней, и Пескарь, надо полагать, собирался жить еще долго и вовсе не намеревался подводить жизненные итоги). Так вот, если чувства здесь не играли важной роли, то зачем им снова вступать в брак? Какой в этом смысл? А ведь, как мы знаем, именно об этом шел разговор. Опять же, жених отнюдь не предложил Анне Владимировне вторично свою руку и сердце и не замер в волнении, ожидая, каков будет ее ответ. О ее бракосочетании с гражданином Молдавии Штефаном Мунтяну он говорил, как о деле уже решенном, и ничуть, видимо, не сомневался, что противиться этому заключению брака она не будет. Речь шла о том, как это оформить, что надо сделать и какие документы для этого необходимы.
Не менее странно, что невеста (жена? вдова? – не знаю, как ее тут называть), ни о чем так, по ее же собственным словам, не мечтавшая, как о том, чтобы муж исчез и больше не появлялся на ее пути, тем не менее, Пескарево предложение приняла и согласилась пойти в ЗАГС. Спрошенная следователем, почему же она все-таки согласилась на нежеланную (и даже, заметим, противозаконную) регистрацию брака, Анна Владимировна – помявшись и как бы собираясь с духом – призналась, что в этот момент стала уже бояться своего мужа и не решилась ему перечить. Я же видела, – говорила она, – он уже всё решил и спланировал. У него и в мыслях не было, что я могу отказаться. И я не смогла ему прямо сказать, что мне это не нужно, что я не верю в его планы и хочу, чтобы он оставил меня в покое. Мы были одни в этой квартире... и вообще... Он очень изменился за то время, как пустился в эти свои бега. Что-то в нем появилось такое, чего раньше не было. Или я до того просто не замечала... Я не думаю, что он сам убил этих двух... ну, тех, что я опознавала. Нет, конечно. Но всё-таки... Кто-то же подобрал ему подходящих покойников. Он с этими бандитами общался, давал им задания, торговался... Я ведь хорошо его знала – много лет. Я бы и не поверила никогда, если бы такое про него сказали. Но ведь было же. Да и сама я видела: он уже не тот стал. Что-то в нем появилось такое... опасное, так, наверное, надо сказать. И тут, как ни удивительно, поясняя свои слова, вдова сослалась на мою любимую книгу: Вот знаете, как Ипполит Матвеевич в конце «Двенадцати стульев»: какой-то дикий проблеск у него в глазах появился[10]. Я и не стала в тот момент с ним спорить – уже не уверена была, чего от него можно ожидать.
Так ли это было или не совсем так, но через день после этого разговора супруги Чебаковы, намеревающиеся стать супругами под фамилией Мунтяну, подали в ЗАГС соответствующие документы и должны были дожидаться обусловленного законом месячного срока. На вопрос, собиралась ли свидетельница довести дело до конца и действительно зарегистрировать брак со своим мужем, скрывающемся под именем Мунтяну, Анна Владимировна ответила отрицательно. Она утверждала, что подала заявление только для того, чтобы не вступать в прямой конфликт с мужем и усыпить его бдительность, а на деле она уже решила, что на регистрацию она не пойдет и уедет из города за несколько дней до этой даты. Она предполагала, что таким образом она заставит мужа отказаться от своей затеи: не будет же, дескать, он, не зная, куда она делась, сидеть здесь еще месяц и ждать ее – помечется день-другой, да и уедет. Согласно такому плану, она уже подала у себя на работе заявление о полуторамесячном административном отпуске по семейным обстоятельствам. А там Новый год, каникулы – не может же он столько ждать, поймет, что дело не сладилось. Куда ему деваться? Недоверчивые и дотошные следователи не поленились проверить ее слова и убедились, что такое заявление она, действительно, подала. Завуч – непосредственная начальница Анны Владимировны – подтвердила, что заявление Чебаковой у нее, и, хотя оно еще не подписано и хотя удовлетворение этой просьбы ведет к определенным сложностям в учебном процессе, она всё же собирается – учителя ведь на дороге не валяются – разрешить ей этот заранее не запланированный отпуск. Спрошенная далее, почему же она избрала такой сложный план для того, чтобы избавиться от нежеланной регистрации брака, а не обратилась в милицию, где бы ее, несомненно, защитили от любых противоправных действий со стороны мужа, наша героиня была, по-видимому, поражена возможностью такого хода мысли и с некоторым даже возмущением спросила: Это что же? Я должна была сама сдать мужа в милицию? Ну, нет. Павлик Морозов из меня никакой! Это мне не подходит! (Задававший вопрос, очевидно, не исключал возможности того, что бабой, сдавшей Пескаря бандитам, была именно та, кого он допрашивал. Однако мало ли что он предполагал? Ни единого повода утверждать это у него не было, и свидетельница ему такого повода не дала, с порога отвергнув, что у нее могли быть подобные мысли).
Относительно дальнейших планов Виктора Анна Владимировна ничего существенного сказать не могла (или не захотела опять же). По ее словам, Пескарь предполагал через некоторое время
