нести отцовские имена и не оступаться.
Тимур что-то хотел сказать, но явился дежурный:
— К генералу… Представляться-то знаете как?
— Попробуем! — уже с лестницы донесся звонкий голос.
Постучали и на отклик «Да!» вошли в кабинет разом, плечо к плечу. За столом сидел моложавый, с высоким пробором русых волос генерал-майор авиации; на его кителе поблескивали ордена Ленина, Красной Звезды и медаль «XX лет РККА». Тимур развернул плечи, выпрямился:
— Товарищ генерал… — Начальник школы генерал Туржанский встал, пытливо всматриваясь в лица юношей, а Тимур продолжал рапортовать: —…выпускник Второй московской спецшколы Фрунзе прибыл в Качинскую авиашколу для обучения!
Почти дословно повторил рапорт Степан. Названа была лишь иная московская школа, обычная средняя.
— Так-так… для обучения, значит, — как-то неопределенно сказал генерал и сел. Придвинув поближе пакеты, поинтересовался: — Как доехали?
— Нормально, товарищ генерал, — ответил Степан.
— Подсаживайтесь поближе. — Туржанский указал глазами на стулья, придвинутые к столу, а сам перочинным ножом подрезал конверты и вынул папки личных дел. — Так-так… Что ж тут написано?
Сели и стали напряженно следить за выражением лица генерала.
«Мое дело читает, — подметил первый лист со своей фотографией Тимур, и в груди потянуло легким сквознячком. — Почему нахмурился генерал?» Даже поймал себя на порыве подняться и заглянуть в машинописный текст. А Туржанский и в самом деле, недовольно поджав губы, нет-нет да и бросит сердитый взгляд на Тимура, словно вымолвить хочет, да воздерживается пока: вот ты, оказывается, какой резвый!
«И чего они настрочили там!» — томился Тимур, поерзывая на стуле. А генерал, бегло просмотрев документы Степана, уже потирал пальцами лоб, словно решал: что же ему делать с этими новичками, особенно вот с этим раскрасневшимся блондином? И Тимур, отчаявшись, вскочил и выпалил:
— Вы, товарищ генерал, не придавайте особого значения характеристике. Ведь меня и некоторых других вообще не хотели отпускать в авиашколу, вот, наверное, и понаписали…
Генерал захлопнул папки и отложил их в сторону.
— Не придавать значения? Я не имею права не верить документу. — И негромко пришлепнул ладонями по краю стола. — Впрочем, в них не все так уж мрачно. Есть и добрые слова: способен… легко усваивает материал… знает иностранные языки… справедлив. Немало! Но лучшей характеристикой для вас будет ваше теперешнее поведение, ваша учеба, собранность, дисциплинированность. Без этого нам, военным, ни шагу нельзя ступить ни на земле, ни в воздухе. Вот так-то, Тимур Михайлович. — Увидев, как при упоминании отчества у юноши дрогнули ресницы и жарче запылали щеки, генерал дружелюбно улыбнулся и уже обратился к обоим: — Короче, все зависит от вас самих… — Помолчал, негромко побарабанил пальцами по широкому настольному блокноту и, выхватив из стакана острозаточенный карандаш, сделал какую-то запись. — Назначаю вас во вторую эскадрилью. Там подбирается небольшая группа из ребят примерно с такой же, как у вас, общеобразовательной подготовкой. Будете все вместе начинать с азов.
— Разрешите? — поднялся Степан. — А предусматривают ли те азы полеты?
Глаза генерала смеялись: как знакомо ему такое нетерпение! Сам когда-то так же очертя голову рвался в небо — только бы сесть в самолет, только бы взлететь!
— Авиационные азы, да будет вам известно, любят землю. Так что до полетов вам еще по земле придется походить, специальные учебники поштудировать, каждую деталь самолета потрогать — одним словом, теоретически подковаться.
Генерал говорил, а в черных глазах Степана разливалось легкое разочарование: сначала, значит, только на земле…
— А сейчас отправляйтесь в эскадрилью майора Коробко.
Подтянулись и в один голос:
— Есть!
Во второй эскадрилье среди новичков, прибывших несколько раньше, они сразу же столкнулись с куда-то спешащим Владимиром Ярославским, которого хорошо знали с детских лет. Владимир с видом бывалого качинца начал пересыпать свою речь словами: «У нас в казарме…», «У нас в Каче…», «А наши медики уже вооружаются трубками…».
Тимур сначала смеялся над этими «у нас», а как услышал о «наших медиках», изменился в лице.
— А медики тут при чем?
— Как «при чем»? Предстоит медкомиссия! А доктора у нас на Каче — через одного режут!
— Мы ж уже в Москве прошли медкомиссию! — запальчиво напомнил Степан.
— Москва Москвой, а Кача Качей, возразил Владимир. — Здесь необлетанным, как говорится, последнее препятствие подбрасывают. Перескочите — пойдете на взлет, споткнетесь — кругом и шагом марш в обратном направлении.
— Не выйдет! — продолжал горячиться Степан. — Тимка, посмотри на этого «облетанного»! Он, по-моему, даже радуется, что для нас местные эскулапы уготовили повторную комиссию.
«Облетанным» Степан назвал Ярославского не зря — их приятель до Качи учился летать в аэроклубе. Тимур, однако, не переставая хмуриться, спросил:
— А кто «у вас на Каче» из тех эскулапов особенно придирчив?
— Все! — не задумываясь, убежденно отрезал Владимир. — Как в лупу каждого рассматривают: то зрение слабовато, то сердце с перебоями, то вестибулярный аппарат расстроен, то еще какую-нибудь занозу обнаружат.
— Зрение в норме, сердце не подведет, вестибулярный без вывихов, — загибал пальцы Тимур.
— И заноз не найдут! — убежденно выкрикнул Степан.
Через три дня прибыла последняя небольшая группа новичков без «аэроклубного образования», в числе которых был и Олег Баранцевич. Теперь Тимур и Степан, перемигнувшись, стали пугать сутуловатого Олега:
— В Москве медкомиссию прошел?
— А как же — годен!
— Качинские медики в сто раз придирчивее: отсеивают и не таких атлетов, как ты!
Но Олега смутить было не просто. Он оглядел каждого, выпрямился:
— Не сработано еще такое сито, сквозь которое бы меня смогли просеять. Уяснили? Вольно — сам рядовой!
Утром, сразу же после завтрака, узкий коридорчик санчасти напоминал мужской предбанник: полуобнаженные парни — кто в трусах, кто в плавках — ходили из кабинета в кабинет, взвешивались, тужились у спидометра, стоически давали себя выслушивать и ощупывать терапевту и хирургу, не дрогнули перед невропатологом, вооруженным тупым скальпелем, резиновым молоточком и иглой, и совсем уж безбоязненно доверяли свои белозубые челюсти подслеповатой старушке стоматологу, о которой успели наслышаться, что она сослепу может и здоровый зуб выдернуть.
Лица врачей непроницаемы, и нельзя по их выражению определить, — каково же заключение повторного осмотра. Дойдя до невропатолога и с мужеством Рахметова подставив спину и грудь, руки и ноги под уколы и удары, Тимур не вытерпел, спросил:
— Доктор, по-вашему, мои нервы в порядке? В Москве, например, на медкомиссии…
— Нервы у того в порядке, — не дал договорить ему врач, — кто набирается терпения до заседания комиссии не задавать подобных вопросов.
Тимур прикусил язык. Он еще не знал, что перед ним заместитель врачебно-летной комиссии Поляков. Слова невропатолога вспомнились, когда, дожидаясь своей очереди, вошел в кабинет начальника санслужбы — председателя комиссии.
«И он здесь!» — затаился Тимур, выжидательно поглядывая на
