поток, Толпы крестьян полунагие На Дальний тянутся Восток. Авось в том крае малолюдном, Где спит природа непробудно, Прекрасна в дикости своей, Земли и хлеба будет вволю. И, доброй взысканы судьбой, Мы переменим горе-долю На счастье, радость и покой. Продавши скот, дома в селенье, Бесплодный клок родной земли Облив слезами сожаленья, Они за счастием брели. Но далека еще дорога, И плач некормленых детей Еще тревожить будет долго Покой и тишь немых степей.
Стихотворение было возвращено цензурой. Снова в Пензу летели сообщения молодого Гиляровского:
«Дела мои не особенно хороши — так себе. Досадно, во все время написал только три стихотворения, из которых одно, лучшее, „Переселенцы“, не позволено. Сейчас его переделал и завтра опять пошлю в цензуру. Мало написать! Право, ничего не пишется…»
За «Переселенцами» запретили и «Театральные шутки». Шутки были смехом сквозь слезы — о жизни переписчиков ролей.
Запрещения переносились Гиляровским нелегко, возникали досада и обида, ко ненадолго, и вновь брался за перо.
Далматов с интересом следил за литературной работой Гиляровского, просил запрещенные стихи прислать. Он еще не верил, что литература займет целиком его Володьку. А Гиляровский все больше отдавал ей сил, времени, труда, теснее примыкал к журнальному миру Москвы 80-х годов, настойчивее совершал путешествия в подвалы московских трущоб…
Десять лет минуло с тех пор, как ушел на Волгу, бросив гимназию. Не отрицая гимназического и университетского образования, был доволен своим, той школой, которую дала ему родина в скитаниях по ее просторам. Шаг за шагом в течение этого десятилетия пришел Гиляровский к сознанию о необходимости приобщения к литературе. То был естественный вывод.
Именно тогда, на стыке 1881 и 1882 годов, писал Владимир Алексеевич Гиляровский своей невесте Марии Ивановне Мурзиной: «Я много видел горя людского, и с миром хочется потолковать о нем…»
В ГАЗЕТНОМ МОРЕ
На страницах московской периодической печати много лет вел Владимир Алексеевич Гиляровский разговор «О горе людском». Этот разговор дал ему имя, сделал дядей Гиляем, которого знала и любила Москва, но помнит и любит не только Москва.
В Столешниках дяди Гиляя больше всего места занимали газеты. Он никогда не относился к газете просто как к листу бумаги с текстом, который следует быстро пробежать глазами, охватить все сразу, выделить интересное, а затем выбросить, завернуть, наконец, в него что-либо. Нет, за строками и колонками для него стояли люди, их нелегкий труд, и дядя Гиляй хранил эти листы, превращая дом в газетное море. Долго и терпеливо выносилось это соседство всеми его домочадцами, но потом, кажется, одновременно и он и они обратились с мольбой: он к «морю», домашние к нему: — Остановись!
Газетное море остановить было нельзя. Оно разрасталось. Открывались новые редакции, выходили новые газеты с широко и четко набранными названиями на первой странице. Довольно большая квартира заполнилась сначала подшивками, даже переплетенными, затем пачками газет, отдельными номерами, вытесняя хозяев. И хотя были сделаны специальные полки в коридорах и свободных простенках, но и этого оказалось мало. Пачки газет складывались на полу, заняли все углы, лежали у столов, на шкафах.
Дядя Гиляй принял решение — делать вырезки. Тем более что и начинал свое газетное собрание с них.
Проглядывая утром номера газет, отмечал наиболее значительное, интересное, иногда успевал сделать вырезку, но чаще просто откладывал газету — почти в каждой что-то хотелось сохранить. И снова накапливались стопы и пачки, пока доходили до них руки приехавших в гости родственников. Тогда часть вырезок наклеивалась в толстые амбарные книги, но большинство оставалась сложенными в папках. Иногда охватывало отчаяние: надо отыскать материал, а он исчезал в бумажном ворохе. Но без этих папок и подшивок жизнь тоже была невозможна. Газеты, газетные вырезки, газетные статьи, хроники — дядя Гиляй ценил их, как друзей, в тесном общении с которыми прошли годы, наконец в газетах началась собственная литературная работа.
В самом конце прошлого века в одном из трактиров Трубной площади встретил однажды дядя Гиляй мальчика. Выделялся среди других — не было в его лице ни забитости, ни тупости, ни страха — напротив, смышленые, открытые и симпатичные глаза смотрели прямо и приветливо. Гиляровский спросил его:
— Ты откуда?
— Из Рязани.
— Что здесь делаешь?
— Служу, посуду мою!
— А родители где?
— У меня только мать…
Взял дядя Гиляй мальчонку из трактира, ему было всего одиннадцать лет, и кто знает, какие пути, куда могли привести его, останься он служить на Трубной, где было столько воровских и разбойничьих притонов Привел Колю Морозова в Столешники жить. Приспособил сначала делать газетные вырезки. Потом, много позднее, Коля писал стихи, а затем и
