ЖИЗНИ
Я не могу жаловаться.
Нет, могу.
Да, не могу.
МУЗЫКА
После того как мы прожили вместе три месяца, нас решили навестить двое детей Хавьера со своими супругами. Они привезли детей. Но они уже не дети. Конечно. Сложно уследить за всеми ними, ведь в нашей гостиной собралось не меньше десятка человек. У меня немного кружится голова, поэтому после обеда я не встаю со стула. Иногда ко мне подходит поговорить какой-нибудь человек. Я получаю шампанское и мой любимый шоколад. Хавьер ставит Франсиса Кабреля. Он смеется больше обычного.
ПЛОХОЕ ПРЕДЧУВСТВИЕ
В воскресенье мы пошли в магазин, чтобы купить постельное белье для нашей новой кровати, и там мне представилось, что моя сестра умерла. Стены персикового цвета внезапно стали казаться грязными, почти коричневыми. Кто заснет, глядя на такие стены? Облицовочные панели приводят меня в изумление. Если приглядеться к ним, становится понятно, что сотрудники магазина протерли их очень небрежно. Краска во многих местах потрескалась или же обои вытерлись? Я пытаюсь вспомнить, сколько времени прошло с тех пор, как мы с Элисабет разговаривали в последний раз. Хавьер рассуждает о том, как свет падает в окна магазина. Как обычно. Уж этот его вечный свет. Я вижу на стенах дырки от гвоздей, на которых висели картины, и пыль в углу за камином. Нам нельзя здесь ничего покупать.
СМЕРТЕЛЬНОЕ ГОРЕ
Никак не могу не интересоваться жизнью своего старого района. В те дни, когда я выхожу из дома, я беру такси и еду на улицу Фермопил. Я захожу в свою квартиру, а потом, как правило, направляюсь в похоронное бюро. На нем мигает табличка с витиеватыми буквами: Pompes Funèbres Bouleau. Pompes…
Я еще ни разу не завела разговора с работающей там женщиной, но это пока. Сегодня ее не видать. Что она делает, когда вот так исчезает? Может, наводит порядок в архиве? Или занимается бухгалтерией? А может, спит в подвале после ночной вылазки?
Я хожу, разглядываю гробы и фантазирую.
— Могу я вам чем-то помочь? — раздается у меня за спиной через некоторое время.
Я поворачиваюсь и улыбаюсь женщине, пытаясь показать, что настроена дружелюбно. Мне кажется, что я с ней уже знакома, поэтому немного стыдно спрашивать, как ее зовут. Вроде бы я уже давно должна была знать ее имя.
— Capa, — отвечает она.
Я говорю, что меня зовут Биргитта.
— Какие урны посоветуете? — спрашиваю я.
Сара подходит к металлическому шкафу и вынимает коричневую керамическую урну.
— Такоцубо, — вылетает у меня.
Она смотрит вопросительно. Подумываю, не сделать ли вид, что я чихнула, но это может испортить нашу беседу.
— Это горе, опасное для жизни, — произношу я.
Я вижу, как опускаются ее плечи. Наверняка Сара устала от всех этих людей, что приходят сюда со своими горестями, но потом она говорит, что не совсем понимает, о чем я.
— Нет-нет, — отвечаю я. — Уф-ф.
Конечно, я подумываю о том, чтобы уйти, но поскольку Сара стоит с урной в руках и ждет объяснений, я собираюсь с силами.
— Это синдром, при котором сердце меняет форму и его способность перекачивать кровь слабеет, — объясняю я. — Такое бывает, например, от несчастной любви.
Сара молчит, но едва заметно кивает. Я не понимаю, что это значит, и продолжаю объяснять:
— Происходит выбухание левого желудочка сердца, и он принимает другую форму. Синдром получил название от керамического горшка, который японские рыбаки используют для ловли осьминогов. От этого можно умереть. Синдром проявляется почти исключительно у женщин. Разумеется.
Она вежливо стоит передо мной и поглаживает урну левой рукой, как будто утешает себя. Наверное, Сара предпочла бы услышать что-нибудь ободряющее. А еще она совсем худая.
— Тот горшок похож на эту урну, — сообщаю я и улыбаюсь.
Она заглядывает в урну, как будто искренне хочет спрятаться в ней. Мы могли бы о многом поговорить, а вместо этого я ставлю очередной диагноз. Мир не вращается вокруг болезней сердца, но я, по-хорошему, разбираюсь только в них, больше я почти ничего не знаю.
— Вы были знакомы с Колином? — спрашиваю я.
— К сожалению, нет, — отвечает женщина.
— Он был моим другом, — отвечаю я. — Вон там я обычно завтракала.
Она кивает. Я все еще указываю на окно, у которого стоял наш столик.
— А потом мы играли в карты.
— Понятно.
— За тем же столиком, — я машу рукой в сторону нашего несуществующего столика.
Она кивает.
— В канасту.
Ей становится жалко меня. Вижу сочувствие на ее лице. Я больше ничего не говорю и удаляюсь. Акции одиночества еще никогда не падали так низко. То ли еще будет, думаю я, то ли еще будет.
МОЯ СЕСТРА УМЕРЛА
Органная музыка вырывается из ужасных динамиков. Я наблюдаю за похоронами в церкви по видеосвязи. Я не сказала Монике и Эспену, что приезжать домой на похороны слишком хлопотно. От моего появления Элисабет не оживет. Я написала, что не встаю с кровати. Люди принимают почти все, если предоставить им объяснение.
Моника заказала венок на гроб.
Эспен организовал прямую трансляцию.
Постепенно скамьи заполняются людьми, похожими на маленькие темные пятна, трусящие друг за другом. Все усаживаются, копаются в сумках. Наверняка ищут носовые платки и псаломники.
Мои родственники поют псалом. Я представляю, как кто-то из них плачет. Особенно дети моей сестры. Они уже совсем состарились.
Я воображаю, что нахожусь в церкви. Я бы села с краю на одну из первых скамей. Там я попыталась бы впитать в себя горе, постаралась бы побыть в темноте, чтобы потом, к концу церемонии, впустить в себя свет из окон церкви.
Но я в одиночестве сижу перед монитором.
На расстоянии все кажется нереальным.
В некотором смысле между моей сестрой и мной всегда было толстое стекло.
Я не плачу до тех пор, пока не вижу, как к гробу подходят правнуки Элисабет. Они одеты в маленькие наглаженные костюмчики и воздушные платьица. Я представляю себе их невинные личики. Они думают, что время бесконечно.
Только представьте!
Я думаю, что мне там, в церкви, надо подняться со скамьи. Я подхожу к гробу, открываю крышку и поднимаю свою сестру за шею, так что она, одетая в белое платье, принимает в гробу сидячее положение.
Моя сестра, к которой я столько лет не прикасалась.
— Элисабет! — кричу я и трясу ее за плечи.
Тонкие седые волосинки качаются на ее голове.
— Ты заслуживаешь лучшего.
