есть вши. И тем не менее впервые за много недель я разденусь и лягу на чистую простыню. Нам теперь нужно держаться твердо. И чтобы выжить, не особенно считаться с теми, кто не понимает, что значит уйти из подожженного дома, из огромного города, который стоит совершенно пустой, тогда как мы теснимся неведомо где…
В той деревне им не поставили печатей на пропуска. Железная дорога была слишком близко, по рельсам продолжали стучать колеса вагонов, везущих смрадные людские скопища. Пришлось ехать в ближайший городок. Помещица разрешила воспользоваться ее повозкой. Снова в путь. В городке троим, старшим, выдали разрешение на пребывание в окрестных деревнях, а Анну послали к доктору за справкой, что по состоянию здоровья она не может работать. Врач был из поляков, но разговаривал грубо — видимо, устал выслушивать одни и те же жалобы, отупел от стонов и слез. Анна сказала ему, что беременна. Это был первый человек, которому она доверила тайну, что не будет одна, что, быть может, найдет черты Адама в его ребенке.
— Беременность? — удивился врач. — Подтвержденная гинекологом?
— Нет. Но уже три месяца…
— Знакомая песня! Нарушены месячные циклы, так? Не у вас одной, у всех варшавянок та же история. И это даже не ложная беременность. Просто-напросто шок. Организм защищается, механизм разладился. Не понимаете? Биологические часы остановились. Надолго ли — не знаю. Но работать с этим можно.
Тогда Анна показала ему раненую руку. Врач поморщился. Он предпочел бы, чтобы это была правая рука, но, сетуя на тяжкую участь должностного врача, освобождение от полевых работ все-таки дал.
Итак, разрешение на проживание получено, но нет направления, а значит, и продовольственных карточек. Ведь они не были сюда эвакуированы, а приехали «дикарями». И начались скитания по деревням, выпрашивание куска хлеба. Они готовы были платить, но за хлеб денег никто не брал, хотя ценился каждый ломоть, даже черствый. Масло — дело другое. За шубку вы можете получить брусок масла и кольцо колбасы. Так мало за шубу? А что, вы можете ее съесть, обмануть голод? Нет? Значит, не так уж и много она стоит.
Начались холода. Прабабка мерзла. Анна отдала ей свою ондатровую шубу, но сама не захотела взять пальто ни у Леонтины, ни у Стефана. За теплую суконную куртку пришлось отдать прабабкино бриллиантовое колечко. Постоянного жилья не было, и они скитались: из халупы в халупу, от хороших хозяев — к не очень хорошим. Дольше, чем где-либо, задержались в лесничестве, чувствуя, что там их присутствие не особенно обременительно. Лесные банды — то ли партизаны, то ли обыкновенные грабители — обходили стороной домик на заснеженной поляне. У лесничего было ружье и очень злые собаки. Даже немецкие жандармы неохотно заглядывали в те края. Ах, там живут эти, из Festung Warschau? Ну и что? Где, черт подери, их нет? Расползлись по всему генерал-губернаторству, как тараканы. Пропуска у них — к сожалению — есть. Пока к таким не прицепишься.
Это «пока» длилось только до рождества — очень грустного в тот год праздника, хотя в сочельник они сели за стол вместе с семьей лесничего. Потом, неизвестно как, разошлась весть о большом наступлении советских войск, о боях в Варшаве и на левом берегу Вислы. В конце января из деревни прибежал мальчик. Он рассказал, что русские совсем близко, швабы упаковывают награбленное добро, забирают у жителей последние куски сала. Вечером стал слышен гул орудий, и снова горло перехватила спазма: прокатится ли вал через них и размозжит их или же пронесется мимо? Прокатился, но не раздавил. Советские танки шли по лесной дороге невдалеке от дома, облепленные солдатами, словно примерзшими к стальной броне. Немцы удирали сломя голову. Солдаты пели, кричали: «На Берлин! Где Берлин?» Лесничий рассказывал вечером, что он показал им самый короткий путь и предостерег, что деревня за лесом еще может быть занята немцами. Но красноармейцы только прокричали в ответ: «Ничего, нас много!» — и помчались вперед, бесстрашные, уверенные в победе.
На другой день Анна с прабабкой вышли на опустевшую поляну. В лесу было тихо, хотя с запада доносился грохот орудий и залпы «катюш».
— Значит, они спрашивали: «Где Берлин»? Лишь бы только дошли, — вздохнула прабабка. — А многие уже не дойдут…
Обе подумали об одном и том же. Нет больше Адама, нет Дануты, неизвестно, что с доктором и пани Ренатой, с Павлом, Эльжбетой, Крулёвой, что с «Мальвой». Нет сожженного дома на Хожей. Здесь, в этой глуши, неизвестно даже, есть ли Варшава.
На сей раз камень в стоячую воду кинула Анна:
— Давайте вернемся. Вернемся домой.
Прабабка, изможденная, постаревшая сразу на много лет, подняла на нее глаза. В них сверкнуло былое задорное упрямство.
— В Варшаву! А где Варшава?
Варшава была далеко, и они долго ехали на попутных военных грузовиках, расплачиваясь самогоном, приобретенным у лесничего и крестьян. Второе бриллиантовое кольцо прабабки и наручные часы Стефана — вот во что обошелся им путь до Вислы. Но никакая цена не могла показаться слишком высокой. Ведь они возвращались туда, откуда их изгнали, чтобы, как Фома неверующий, прикоснуться к ранам, убедиться, что город, вопреки зловещим слухам, еще существует и неправда, что от него не осталось даже следа. Как от Адама и Дануты…
Они шли узкими тропками среди развалин, топча ногами внутренности развороченных домов. Как в первую оккупационную зиму передвигались по снежным тоннелям, так теперь приходилось протискиваться между глыбами обледеневшего щебня. Кое-где стояли уцелевшие ворота — но не триумфальные арки, а немые свидетели разрушения. На обгорелых стенах чернели надписи, висели листочки с адресами. «Я вернулся, живу у дяди на Праге». «Ищите меня у Янки. Толя». «Только я остался. У тети» — без всякой подписи. «Только я». Уцелел, живой. В Варшаве.
Но самой Варшавы не было. Вокруг раскинулось кладбище; замерзшие, окостеневшие трупы припорошил снег. Люди в лохмотьях, возвращаясь в эту пустыню, останавливались, всматривались в мертвецов, думая увидеть в этом призрачном городе знакомые лица. Из руин выбегали, поджав хвосты, одичавшие собаки и, увидев живых, прятались обратно.
Наступали сумерки, когда они дошли до развалин Иерусалимских аллей. Вдруг прабабка свернула в сторону и вошла в какую-то нишу среди груды камней.
— Здесь, — сказала она, — жили Лясковецкие. Дальше я не пойду.
— Мама! Это же какая-то нора, просто нора!
— Наконец-то, — вздохнула прабабка, садясь на холмик мерзлой земли.
Леонтина, до сих пор молчавшая, вдруг горячо зашептала:
— Зачем это вам? Зачем? Это ведь труп, чужой труп. Еще немного осталось. До ночи дойдем.
— Куда?
— На Хожую.
— Там ничего нет.
— А вдруг… Может, что-нибудь осталось? А в этой яме…
