ровного смугло-золотистого цвета, они накрыли её старыми одёжинами, попоной и сами сели сверху.
— Иди к нам, курносый! — позвал дед Михаил. — Сидай!
Федюнька подбежал, плюхнулся рядом, на спружинивший бок. Сидеть на кабаньей туше было непривычно и весело. Щекотал ноздри запах мокрой сохлой травы и прикопленной шкуры.
— Нехай упаривается, от этого сало мягче и душистей, — пояснил Михаил Кузьмич. — Ну, пишет батька с фронта?
— Нет. Не пишет.
— Значит, некогда. На войне себе не начальник. То в окопе, то на марше, то в бою. Каши дадут ухватить — и опять под команду! Даст Бог, вскоростях получите. Он у тебя геройский, не пропадёт!
Потом отверделого подсвинка запрокинули на спину, подперев бока камнями, и начали разделывать. Сперва цыган отхватил голову, потом отполосовал пузонину. Тётка Таисия и бабка принесли корыто, здоровенный чугун. Дед Мишка топориком вырубил грудинку и отдал им, наказав варить шулюнец! Федюнька постоял, с грустью наблюдая, как Васька превращается в бесформенные куски мяса, окорока, полосы сала. Странное разочарование крепло в детской душе. Мальчуган обошёл рдеющий кровью снег, грязную дорожку, корыто, заваленное тошнотно отдающими, парящими сизовато-голубыми кишками. Было страшновато и непонятно, почему живой подсвинок бесследно пропал, разобранный, по словам деда Мишки, «на запчасти»? Жуткая мысль, что с ним может произойти нечто подобное, что и он может исчезнуть, — пугала. Но, решив, что умирают люди от старости, а он ещё маленький, Федюнька успокоился. До старых лет ему далеко, а там, может, и совсем не умрёт, будет всё время жить...
На леваде бегали казачата. И, заигравшись, Федюнька пришёл к Дагаевым уже к застолью. Резальщики, вымыв ножи и руки, причесавшись, с серьёзным видом рассаживались по стульям. Таисия, хлопотливая, угодливая, положила мужчинам на колени утирки. А мать её черпала половником наваристый бульон и куски мяса, полные тарелки передавала Лидии, подносившей к столу. Тем временем молодая хозяйка достала бутылку самогона, вытерев завеской, ловко поставила перед гостями.
— Любо! — воскликнул дядька Михаил, поглядывая на крутобёдрую Таисию, уже несущую от посудного шкафчика рюмки. — Нонче Прощёный день. Считай, двойной праздник!
— Завозилась, холера. Блинцы, Кузьмич, подгорели, — винилась тётка Устинья, вытаскивая из духовки благоухающую маслом башенку блинов.
Аромат их мешался с запахами шулюна и будил такой аппетит, что Федюнька еле успевал глотать слюну. Наконец их с Танькой посадили за отдельный стол в кухнешке, оделили мяском, блинцами и узваром.
А взрослые в горнице шутили, ждали, когда тётка Устинья зарядит дровами печь, чтобы поставить чугуны с водой. Возиться со свиным желудком и кишками, прежде чем начинить их, сделать сальдисон[80] и колбасы, предстояло до глубокой ночи...
— Ну, спасибочки за работу, — двумя пальцами держа полную рюмку, благодарила старая хозяйка. — Оно, конечно, трошки не вовремя. Мясоед кончился, а мы надумали... Деваться некуда. А то кабан и нас бы с девками сожрал... Ревел с голоду. Тощий! Сало в два пальца... А вам, мушшины, — спасибо. Чистенько зарезали. Ну, Господь простит.
Оборвав речь, она зажала нос пальцами левой руки, широко открыла малозубый рот и опрокинула в него рюмку. Так в хуторе пили женщины, не выносившие запаха сивухи.
Обедали с толком и расстановкой, обсуждали местные новости и сводки Совинформбюро.
— Чудок наши войска поднажмут — и до Берлина достигнут, — убеждал всех зарумяневший, пьяненький дядька Михаил. — Верно, Пётр Андреич? Уже Белград и Варшаву освободили. За Будапешт дерутся.
— Бывал я там. Аккуратный город, — неожиданно поведал иногородний. — В венгерском плену три года пробыл. В Первую мировую.
— И как же у них? Чем занимаются? — оживилась Таисия, откидываясь на спинку стула, — как на показ! — сбитая, полногрудая, молодая. — На кого скидаются венгерцы эти?
— Такие же, как мы, — подумав, определил Пётр Андреевич. — И чернявых, и рыжеволосых много. Народ смешанный. А язык мадьярский — особый. Чиновники могут и по-немецки, а большинство говорит по-своему. Я не сразу стал понимать. Поневоле пришлось. Нация, скажу я, чистоплотная и работящая. По-умному жизнь устроена. Друг к другу относятся с уважением. Тому и детей учат. А как работают? Разумно! У нас натура такая: гуляем, ленимся, а как припечёт — жилы тянем. А у венгров по-иному. Поднимаются чуть свет. Хорошо покушают, по стакану вина выпьют. Надевают кустюмы и опрятными едут в пролётках. На месте работы — в поле, в саду, на лугу ли — переодеваются. В полдень обязательно отдых. Трудятся по часам. Глядь — солнце на закате. Помылись, в кустюмы вдягнулись и — вожжи в руки. Домой!..
— Нам такая жизня не подходит, — перебила тётка Устинья. — Могет, у них наделы малюсенькие. А мы в летнюю пору денно и нощно горбим, а не управляемся. Хоть при атаманской власти, хоть и в колхозе. Потому как люду мало, а земли — краю не видать!
— Это есть. Только я о порядке работы говорю. Про устройство жизни.
— А какие же там женщины? — хохотнула Таисия. — Лучше нас?
— Лучше вас, ягодок, нигде нема! Я в Ростове повидал. И армянок, и персиянок, и... этих... курдянок... Нет! — громогласно заключил дядька Михаил. — Против казачки нет краше!
Лидия и Таисия улыбались, отстраняясь от обнимающих рук Наумцева, не утратившего мужской прыти. Тётка Устинья опять отлучилась к печи, загрохала конфорками.
— Что ж вы молчите? Согласны аль нет? — допытывалась Таисия, подмигнув Лидии.
— Как вам сказать... Красота разная бывает, — резонно ответил гость.
— Например? Признавайтесь, по молодости у вас отбою от невест не было. И сейчас вы мужчина собой видный, а тогда и подавно! — приставала, улыбаясь, захмелевшая Таисия.
— Меня отец рано женил. На фронт я ушёл, имея дочь. Когда контузило и оказался в плену, больше всего о них скучал. И гибели минул, и к хорошим людям попал, мадьярам, а дом не забывал, — стал степенно рассказывать Пётр Андреевич. — Нас, невольников, держали в лагере. Приезжали на смотрины зажиточные венгры и, кто понравится, увозили с собой. Моим хозяином оказался Янош, старик шибко придирчивый. Определил меня кучером. А к лошадям я с детства привык. Родом с южной Украины. Да... Стараюсь, холю лошадок. Они и вправду особой венгерской породы, собою неказисты, но гривасты и быстроноги. Шёрстка так и лоснится! Выкормлю, уберу в денниках, запрягу в пролётку и — жду команды. Янош трёх батраков держал. Занимался виноградарством и скот племенной разводил. По Буде
