Князь еще и не знал, что Епанчины выехали; он был поражен,побледнел; но чрез минуту покачал головой, в смущении и в раздумьи, и сознался,что “так и должно было быть”; затем быстро осведомился “куда же выехали?”
Евгений Павлович между тем пристально его наблюдал, и всёэто, то-есть быстрота вопросов, простодушие их, смущение и в то же времякакая-то странная откровенность, беспокойство и возбуждение, — всё это не малоудивило его. Он, впрочем, любезно и подробно сообщил обо всем князю: тотмногого еще не знал, и это был первый вестник из дома. Он подтвердил, что Аглаядействительно была больна и трое суток почти напролет не спала все ночи, вжару; что теперь ей легче, и она вне всякой опасности, но в положении нервном,истерическом… “Хорошо еще, что в доме полнейший мир! О прошедшем стараются ненамекать даже и промежду себя, не только при Аглае. Родители уже переговорилимежду собой о путешествии за границу, осенью, тотчас после свадьбы Аделаиды;Аглая молча приняла первые заговаривания об этом”. Он, Евгений Павлович, тоже,может быть, за границу поедет. Даже князь Щ., может быть, соберется, месяца надва, с Аделаидой, если позволят дела. Сам генерал останется. Переехали всетеперь в Колмино, их имение, верстах в двадцати от Петербурга, гдепоместительный господский дом. Белоконская еще не уезжала в Москву и даже,кажется, нарочно осталась. Лизавета Прокофьевна сильно настаивала на том, чтонет возможности оставаться в Павловске после всего происшедшего; он, ЕвгенийПавлович, сообщал ей каждодневно о слухах по городу. На Елагинской даче тоже нанашли возможным поселиться.
— Ну, да и в самом деле, — прибавил Евгений Павлович, —согласитесь сами, можно ли выдержать… особенно зная всё, что у вас здесьежечасно делается, в вашем доме, князь, и после ежедневных ваших посещенийтуда, несмотря на отказы…
— Да, да, да, вы правы, я хотел видеть Аглаю Ивановну… —закачал опять головою князь.
— Ах, милый князь, — воскликнул вдруг Евгений Павлович содушевлением и с грустью, — как могли вы тогда допустить… всё, что произошло?Конечно, конечно, всё это было для вас так неожиданно… Я согласен, что выдолжны были потеряться и… не могли же вы остановить безумную девушку, это былоне в ваших силах! Но ведь должны же вы были понять, до какой степени серьезно исильно эта девушка… к вам относилась. Она не захотела делиться с другой, и вы…и вы могли покинуть и разбить такое сокровище!
— Да, да, вы правы; да, я виноват, — заговорил опять князь вужасной тоске, — и знаете: ведь она одна, одна только Аглая смотрела наНастасью Филипповну… Остальные никто ведь так не смотрели.
— Да тем-то и возмутительно всё это, что тут и серьезного небыло ничего! — вскричал Евгений Павлович, решительно увлекаясь. — Проститеменя, князь, но… я… я думал об этом, князь; я много передумал; я знаю всё, чтопроисходило прежде, я знаю всё, что было полгода назад, всё, и — всё это былоне серьезно! Всё это было одно только головное увлечение, картина, фантазия,дым, и только одна испуганная ревность совершенно-неопытной девушки моглапринять это за что-то серьезное!..
Тут Евгений Павлович, уже совершенно без церемонии, дал волювсему своему негодованию. Разумно и ясно, и, повторяем, с чрезвычайною дажепсихологией, развернул он пред князем картину всех бывших собственных отношенийкнязя к Настасье Филипповне. Евгений Павлович и всегда владел даром слова;теперь же достиг даже красноречия. “С самого начала”, провозгласил он,“началось у вас ложью; что ложью началось, то ложью и должно было кончиться;это закон природы. Я не согласен, и даже в негодовании, когда вас, — ну тамкто-нибудь, — называют идиотом; вы слишком умны для такого названия; но вы инастолько странны, чтобы не быть как все люди: согласитесь сами. Я решил, чтофундамент всего происшедшего составился, во-первых, из вашей, так сказать,врожденной неопытности (заметьте, князь, это слово: “врожденной”), потом изнеобычайного вашего простодушия; далее, из феноменального отсутствия чувствамеры (в чем вы несколько раз уже сознавались сами) — и, наконец, из огромной,наплывной массы головных убеждений, которые вы, со всею необычайною честностьювашею, принимаете до сих пор за убеждения истинные, природные инепосредственные! Согласитесь сами, князь, что в ваши отношения к НастасьеФилипповне с самого начала легло нечто условно-демократическое (я выражаюсь длякраткости), так сказать, обаяние “женского вопроса” (чтобы выразиться ещекороче). Я ведь в точности знаю всю эту странную скандальную сцену, происшедшуюу Настасьи Филипповны, когда Рогожин принес свои деньги. Хотите, я разберу вамвас самих как по пальцам, покажу вам вас же самого как в зеркале, до такой точностия знаю, в чем было дело, и почему оно так обернулось! Вы, юноша, жаждали вШвейцарии родины, стремились в Россию как в страну неведомую, но обетованную;прочли много книг о России, книг, может быть, превосходных, но для вас вредных;явились с первым пылом жажды деятельности, так сказать, набросились надеятельность! И вот, в тот же день вам передают грустную и подымающую сердцеисторию об обиженной женщине, передают вам, то-есть рыцарю, девственнику — и оженщине! В тот же день вы видите эту женщину; вы околдованы ее красотой,фантастическою, демоническою красотой (я ведь согласен, что она красавица).Прибавьте нервы, прибавьте вашу падучую, прибавьте нашу Петербург скую,потрясающую нервы оттепель; прибавьте весь этот день, в незнакомом и почтифантастическом для вас городе, день встреч и сцен, день неожиданных знакомств,день самой неожиданной действительности, день трех красавиц Епанчиных и в ихчисле Аглаи; прибавьте усталость, головокружение; прибавьте гостиную НастасьиФилипповны и тон этой гостиной, и… чего же вы могли ожидать от себя самого в туминуту, как вы думаете?
— Да, да; да, да, — качал головою князь, начиная краснеть, —да, это почти что ведь так; и знаете, я действительно почти всю ночь наканунене спал, в вагоне, и всю запрошлую ночь, и очень был расстроен…
— Ну да, конечно, к чему же я и клоню? — продолжал горячасьЕвгений Павлович: — ясное дело, что вы, так сказать, в упоении восторга,набросились на возможность заявить публично великодушную мысль, что вы, родовойкнязь и чистый человек, не считаете бесчестною женщину, опозоренную не по еевине, а по вине отвратительного великосветского развратника. О, господи, даведь это понятно! Но не в том дело, милый князь, а в том, была ли тут правда,была ли истина в вашем чувстве, была ли натура, или один только головнойвосторг? Как вы думаете: во храме прощена была женщина, такая же женщина, новедь не сказано же ей было, что она хорошо делает, достойна всяких почестей иуважения? Разве не подсказал вам самим здравый смысл, чрез три месяца, в чембыло дело? Да пусть она теперь невинна, — я настаивать не буду, потому что нехочу, — но разве все ее приключения могут оправдать такую невыносимую,бесовскую гордость ее, такой наглый, такой алчный ее эгоизм? Простите, князь, яувлекаюсь, но…
— Да, всё это может быть; может быть, вы и правы… —забормотал опять князь; — она действительно очень раздражена, и вы правы,конечно, но…
