В лучах утреннего солнца Громхеорт казался таким же сонным, каким чувствовал себя Леофиг. Лишь немногие прохожие могли слышать птичье пение, которым стаи пернатых встречали рассвет.
И кауниан среди этих немногих не было. Почти всех светловолосых жителей города согнали в отдельный квартал – с четверть того района, что занимали они прежде, – и вдоль ограды этих выселок прохаживались альгарвейские жандармы, выпуская в город только тех, кто выходил на заработки. Дорожные рабочие относились к этой категории. Шлюхи тоже.
Леофсиг махнул рукой Пейтавасу, который спорил о чем-то с жандармом у ворот. Светловолосый дорожник помахал ему в ответ и, когда жандарм наконец отвязался, вместе с Леофсигом двинулся к западным городским воротам.
– Тебе не следовало бы обходиться со мною как с человеком, – промолвил Пейтавас на своем языке. – Этим ты настроишь против себя и своих соплеменников, и рыжиков.
«Как с человеком». Каунианский язык мог временами быть безжалостно точен. Во всяком случае, тонкие оттенки смысла он передавал лучше, чем безалаберный фортвежский.
– Я бы не сказал, что это противоречит истине, – ответил Леофсиг тоже по-кауниански.
– Знаю, – отозвался Пейтавас. – Это доказывает мою правоту, не так ли?
Больше он ничего не сказал, как Леофсиг ни пытался его разговорить, и нарочно забрался в другую подводу, чтобы не ехать вместе с юношей. Тот пробурчал себе под нос что-то нелестное. И что прикажете делать с человеком, который не желает, чтобы с ним обходились по-людски? Что каунианин может пытаться защитить его, юноше даже в голову не пришло.
К тому времени, когда они добрались до места, и тем более когда рабочий день закончился, Леофсигу уже было все равно. Когда рабочие ехали обратно в Громхеорт, на одной подводе с юношей не оказалось ни единого каунианина, но и это его не смутило. Протаскав булыжники целый день, Леофсиг почти засыпал на ходу.
В надежде не только смыть грязь и пот, но и слегка встряхнуться, окатившись сначала горячей, а потом ледяной водой, он раскошелился на медяк и заглянул по дороге в общественную баню близ герцогского замка. Стоя под дырявым ведром, Леофсиг даже не пытался представить себе обнаженных красавиц на женской половине бани и лишь тогда понял, как сильно устал.
Одной из этих красавиц, как обнаружилось на выходе, была Фельгильда. Расчесывая еще мокрые волосы, она вышла с женской половины как раз в тот момент, когда Леофсиг переступил порог. Юноша сделал вид, что не заметил ее. Это помогло – на пару секунд, не больше.
– Леофсиг! – резко окликнула она.
– О… Фельгильда!.. – отозвался юноша, пытаясь изобразить удивление. Так страшно ему не было с того дня, как альгарвейцы разгромили его полк вскоре после начала войны. – Э… как дела?
Он догадывался, что сейчас услышит нечто. Во всех подробностях.
– Видеть тебя больше не желаю! – выпалила Фельгильда. – Слышать тебя больше не желаю! Чтобы ты провалился! После всего, что между нами было… – Будь у нее в руках нож, она не раздумывая вонзила бы его Леофсигу в грудь. – Как у твоего отца наглости хватило!
Поскольку Леофсиг понятия не имел, что там придумали его родители, он промолчал с самым невинным видом. Похоже было, что помолвка разорвана надежно. Юноша надеялся, что Фельгильда сама объяснит, в чем ему следовало чувствовать себя виноватым, и девушка его не разочаровала.
– Как у твоего отца наглости хватило! – повторила она. – Такого приданого, что он запросил, и за герцогиней не дали бы! И вообще, твоя семья богаче нашей. – Она фыркнула. – Догадываюсь, почему: твой отец, небось, навозную кучу готов разгребать ради ломаного гроша!
Должно быть, она хотела уязвить Леофсига. Тот и вправду обиделся, но напустил на себя покаянный вид.
– Прости, Фельгильда, – пробормотал он почти искренне: по меркам большинства фортвежцев, ее поведение было вполне резонно. – Когда речь заходит о деньгах, с ним спорить просто невозможно.
Фельгильда вскинула голову:
– Ха! Не очень ты и пытался. А раз так – прощай!
И, задрав нос, она двинулась прочь.
Леофсиг глядел ей вслед, и на душе у него кошки скребли – но все ж ему казалось, что он избежал капкана. За эту мысль он и цеплялся, шагая по холодным улицам домой.
Увольнение. Иштван готов был петь это слово вслух. Слишком долго пробыл он на фронте да в дальних гарнизонах, лишенный возможности вернуться хоть ненадолго в родную долину. Наконец это время пришло – и солдат звездами поклялся себе не упустить ни мгновения.
От станции, где высадил его становой караван, пришлось несколько часов шагать по горной дороге – мерным, быстрым походным шагом, какому он научился в дьёндьёшской армии. Ближе к долине ни одна становая жила не пролегала. И теперь с высоты перевала солдат мог окинуть взглядом места, где прошла вся его жизнь до того, как войско державы призвало его в свои ряды.
Иштван встал как вкопанный – скорей от изумления, чем от усталости. «Какая она маленькая! – подумал он. – И… тесная». В детстве долина казалась ему огромной. Солдат пожал плечами и двинулся дальше. Его деревня лежала ближе остальных к перевалу. Еще до заката он будет на месте.
На склонах окружавших долину гор еще лежал снег. Когда весна сменится летом, белый покров отступит к вершинам, но это случится еще не скоро, не скоро. А пока дыхание окружало Иштвана облачками пара.
И в долине, там, куда не заглядывало с севера солнце, лежали последние сугробы. Желтела прошлогодняя трава, и кое-где проглядывала свежая поросль.
Седобородый старик укладывал камни в стену на границе двух полей: границе, отмеченной, без сомнения, кровью, что пролилась здесь несколько поколений назад.
– Ты кто таков, парень? – окликнул он прохожего, прищурившись, – и был в своем праве, поскольку мундир и гетры цвета хаки не давали понять, к какому клану тот принадлежит. Да и вообще Иштвана в форме даже знакомые не признавали.
– Я Иштван, сын Альпри, – ответил солдат, – из деревни Кунхедьеш.
– А-а, – протянул старик и кивнул. – Тогда добро пожаловать, сородич. Ясных звезд тебе.
– И тебе, сородич, пусть светят они ярко и долго. – Иштван поклонился и зашагал прочь.
Уже по дороге он осознал, что даже разговаривает теперь не так, как старик. Родной местный говор за годы службы стал казаться грубым и простецким. Теперь Иштван изъяснялся изящней, глаже. Среди сослуживцев он мог сойти за деревенщину, но дома каждое слово выдавало в нем горожанина.
Кунхедьеш, как любая дьёндьёшская деревня, прятался за внушительным частоколом. Сколько было известно солдату, его родной поселок жил в мире с двумя соседними деревнями, а вся долина – с лежащими рядом, однако спокойствие это могло быть нарушено в мгновение ока. Голос часового на вышке прозвучал весьма сурово – прохожему велено было назваться по имени.
– Я Иштван, сын Альпри, – ответил солдат, – и если ты, Чоконаи, сию секунду меня не впустишь, я тебе так врежу – света белого не взвидишь!
