обкома! Персональный вызов — это, друг, не шутка. Имею право и даже обязан оказать содействие! Правильно я говорю? — спросил Малютин, не отрываясь от журнала.
— Решай сам, Матвей Матвеич. Я ваших железнодорожных порядков не знаю. И не настаиваю. За самовольство не влетит тебе, ввиду военного времени?
Глядя на круглые железнодорожные часы, прилаженные над входной дверью, Половнев стал заводить свои, не вынимая трубки изо рта.
— Ничего! — бодрым тоном сказал Малютин. — За одну-две минуты придираться не станут. А пассажир ты такой, Петр Филиппыч, что ехал бы и по личным делам — все равно на резервный я тебя посадил бы. Первое — по дружбе, второе — как секретаря парторганизации передового колхоза.
— Спасибо, друг, — прочувствованно поблагодарил Половнев. — Шибко ты выручишь меня. Впервые вызван я в высокий партийный орган… и опаздывать, понимаешь, как-то не того. Ну, пойду-ка я подожду на вокзале. Похоже, мешаю тебе службу твою нести. И билет куплю. — И он покосился на приятеля, продолжавшего писать.
— Сиди, сиди! Никогда и нигде не можешь ты мешать мне! Я всегда рад тебе. А билета покупать не надо, раз на паровозе поедешь.
— Тогда ладно, посижу. Ты сводку-то читал?
— Читал.
— Что нового? Расскажи-ка, если делу твоему не в помеху.
— Да на фронтах все то же, — выпрямляясь и откладывая ручку в сторону, сказал Малютин. — О Франции любопытные новости есть: Петен, идиот старый… от слабоумия, что ли… одобрил добровольцев, которые против нас хотят воевать.
— Одобрил, говоришь? Действительно идиот. — Половнев постучал трубкой об ноготь большого пальца левой руки. — Новость неприятная, однако не очень новая… ничего иного от этого дурака и ждать нельзя было, да и не ждали мы. Но, думаю, лебезит он и выхваляется перед Гитлером. Мало найдется там добровольцев, как бы Петен ни старался. В гражданскую французы не захотели воевать против нас, хотя и тогда их одобряли и насильно гнали. Может, доводилось читать про Вайяна Кутюрье? Он руководил тогда теми, кто был против, чтобы помогать белогвардейцам ошейник накинуть на нас. Думаю, и теперь французы не пойдут за Гитлером и Петеном… народ они неглупый, а вожаки у них и нынче найдутся, вроде Кутюрье.
— Кутюрье читал, — с теплотой в голосе сказал Малютин. — Да нынче что-то по-иному получается. Боюсь, что совсем ослабли французы. Ты смотри, Филиппыч: этакую передовую державу под ноги какому-то извергу Гитлеру! Он же страшней всех Людовиков и Наполеонов. Подумать жутко: Франция — на коленях перед фашистами! Обидно мне за эту нацию до невозможности. Я ведь любил и люблю ее. Какие у нее писатели! А революции? Кто первый организовал Коммуну? Французы. И вдруг теперь пишутся добровольцами Гитлеру помогать — такому злодею и сукину сыну! Как я об этом прочитал, так у меня аж сердце зажгло.
— Пишется шантрапа всякая, — угрюмо перебил вдруг Половнев, опуская выбитую трубку в карман. Пристально и сурово глядя на Малютина из-под надвинувшихся на глаза бровей, уверенно добавил: — Настоящий француз ни за что не станет воевать против нас. Измена сгубила Францию. И у нас ведь в гражданскую были изменники, и нам тогда трудно было… Деникин-то чуть до Тулы не дошел… А изменники кто? Одни и те же и у нас и у них: толстосумы, прохвосты всякие, шкурники… Вот они и прислоняются теперь к Гитлеру… а народ французский душой с нами… в этом я уверен, как в самом себе. Помни мое слово, он еще покажет Гитлеру, где раки зимуют!
— Дай бог! — проговорил Малютин после небольшой паузы. — Ну, ты посиди тут немножко, а я домой схожу… яблоков тебе принесу… Антоновка у меня есть зрелая уже. Невестке и внучке отвезешь. Григорий-то, слыхал я, на фронт ушел.
— Да, — сказал Половнев. — Гришуха мой, наверно, уже в боях.
2
Вид города потряс Половнева: улицы забаррикадированы ежами, надолбами, мешками с песком, заграждениями из колючей проволоки, которой он не видал со времен гражданской войны; окна домов в белых крестах из полос бумаги, на крышах — пулеметы и пулеметчики.
Что все это значит? Город чуть не за тысячу километров от фронта, а похож на осажденный.
С вокзала пошел к невестке, как наказывала Пелагея, купив вдобавок к яблокам Малютина (яблок было килограммов шесть-семь — полный, под завязку, небольшой из льняного полотна мешочек) моргающую куклу, шоколадину внучке и розовую жестяную погремушку внуку. До куклы и шоколада внук еще не дорос!
Дверь ему открыла сватья Марья Гавриловна — мать невестки, женщина лет под пятьдесят — круглолицая, румяная, с черными бровями. Поздоровались. Сватья доложила, что Лиза на работе. И ворчливо пожаловалась: Лиза хочет бросить библиотеку и пойти в цех «помогать рабочему классу». Будто рабочий класс никак не обойдется без ее помощи.
Половнев знал, что невестка работала в заводской библиотеке, и понимал — в цехе ей будет труднее. Но ему понравилось, почему она шла в цех: помогать рабочему классу! И он одобрительно сказал:
— Это хорошо, сватьюшка, если от сознательности. Ты уж не перечь ей.
— Да как же не перечить, сваток! — возразила Марья Гавриловна. — Ты же знаешь, худенькая она… слабосильная… Ей только в библиотеке-то и работать… и образование у нее библиотечное… и все такое. Поговорил бы ты с ней, сваток.
Не в пример супруге своей, Половнев уважал Марью Гавриловну за развитость, интеллигентность, то есть за те самые качества, которые у Пелагеи вызывали раздражение и даже неприязнь к сватье. И теперь слова ее насчет того, что у Лизы библиотечное образование, пришлись ему по душе. Пообещал поговорить, подумав: «Может, и вправду Лизе в библиотеке лучше остаться. Дело же тоже нужное и важное».
Марья Гавриловна собиралась на улицу, гулять с детьми. Внук лежал на кровати, тут же стояла коляска с поднятым верхом. Внучка Поля, названная так в честь бабушки Пелагеи, худощавенькая, с большими черными глазами, лет семи, в светлом коротком платьице, сидела на стуле, обувала желтые сандалики на босу ногу.
Положив на стул мешок с яблоками и поздоровавшись со сватьей, Половнев поцеловал внучку в голову, вручил ей шоколадину, куклу. Поля плохо знала деда, потому что он редко бывал в городе, и сначала задичилась было, опустив застенчиво глаза. Подарки приняла молча, не вставая со стула. Тогда Марья Гавриловна мягко, но наставительно проговорила:
— Ну чего же ты, Полюшка! Это твой дедушка… скажи ему спасибо.
— Спасибо, — тихо сказала Поля, не поднимая глаз.
Половнев погладил девочку по темным волосам, заплетенным в две косички с белыми бантиками, про себя подумал: «В Лизу… а может, в меня? У Лизы глаза-то карие, кажись, а у Полюшки черные, да и губки пухловатые, вроде моих… Только какая-то костью
