непринуждёнными, она время от времени бросала на меня тревожные взгляды. На неё, недавно приехавшую с юга, это веселье тоже произвело неблагоприятное впечатление. Двор короля Генриха Наваррского отнюдь не славится своей утончённостью, но во всяком случае он более изыскан, чем гостиная госпожи Терборг. Во всяком случае бояться ей было нечего. Мне раза два говорили, что моё присутствие за столом имеет самое охлаждающее действие. И хотя гости были сильно навеселе, но ни проповедник Иордане, ни барон не забывались относительно меня и донны Марион.
Было уже поздно, когда мы разошлись. Выйдя на улицу вместе с бароном и Иордансом, я остановился и посмотрел им вслед, наблюдая за тем, как они шли, пошатываясь. Каждого человека, каждую страну нужно принимать с недостатками и достоинствами и нельзя рассчитывать на то, что солнце Севильи будет золотить башни Гуды, точно так же, как нельзя надеяться, что свежее дыхание Северного моря будет веять над иссушенными полями Новой Кастилии.
Как бы то ни было, я поставлен теперь судьбой на определённое место и принадлежу этому народу, хотя обтесать добрых обывателей Гуды мне иногда кажется безнадёжной задачей. Невольно мои мысли переносятся к прошлому, когда я молодым ещё человеком был при дворе императора и мечтал, что когда-нибудь я буду от имени Испании править целым царством. Тогда это не казалось невозможным. Увы! Мы никогда не можем совершенно похоронить прошлое, хотя и стараемся выкопать ему могилу поглубже.
8 декабря.
Сегодня было довольно бурное заседание городского совета. Об этом едва ли стоило бы упоминать, ибо это не последнее и не первое бурное заседание. Но я уже описал в дневнике мои отношения с проповедником Иордансом и бароном ван Гульстом — слишком много чести для них, — и теперь приходится продолжать свой рассказ о них. На меня был сделан форменный донос по поводу отца Вермюйдена, но я не придал ему никакого значения.
И вот на сегодняшнем заседании поднялся господин ван Гутен и важно спросил меня, что я намереваюсь предпринять в этом деле. Я ответил. Он стал возражать, подчёркивая явное нарушение постановления совета и опасность, если это дело останется безнаказанным. После него стали говорить другие, приводя те самые доказательства, которыми меня пытался поразить Иордане на вечере у Терборг. Сам проповедник и барон ван Гульст не открывали рта всё заседание. В конце концов совет приговорил отца Вермюйдена к изгнанию.
Я не мешал им говорить и произнести приговор. Но когда они кончили, я встал и спокойно сказал:
— В силу предоставленных мне полномочий я по государственным соображениям отменяю этот приговор и объявляю его не имеющим юридической силы.
Они были так поражены, что некоторое время молчали. Несомненно, многие истолковали моё молчание как проявление слабости, и теперь моё хладнокровие и твёрдость явились для них совершенной неожиданностью.
Я хотел посмотреть, кто из них мои друзья и как далеко решатся пойти остальные.
Наконец медленно поднялся с кресла бургомистр — он как будто был испуган — и сказал:
— Вы сослались на государственные соображения. Позвольте узнать, какие именно.
— Я уже говорил вам о них, — отвечал я. — Я не возьму на себя инициативу религиозных гонений в Гуде. Мы только что стряхнули с себя иго одной веры и господство попов. И не следует теперь подставлять шею под другое. Исправляйте ошибки прошлого вашей мудростью, покоряйте его нетерпимость вашей гуманностью. Вы можете сокрушить заблуждение, впадая в другое, можете искоренить грех, совершая другой, но только на короткое время. Когда первый удар минует, это заблуждение восстанет опять и будет в десять раз сильнее прежнего и, в свою очередь, сокрушит вас. Если это вас не удовлетворяет, — прибавил я после некоторой паузы, — вы можете жаловаться на меня принцу и, наконец, генеральным штатам.
На это у них не было особой охоты. Они знали, что принц любит меня и, что ещё важнее, разделяет мои взгляды. А генеральные штаты далеко, и их нельзя созывать по прихоти двух-трёх десятков городских советников. Хотя моя власть теперь не та, что была при короле Филиппе, однако и ныне я могу дать её почувствовать так, что многим это будет не по душе. Вот почему заседание кончилось гораздо спокойнее, чем началось.
12 декабря.
Остаётся ещё вопрос об имуществе моей жены. Мне не хотелось до сих пор предпринимать какие-либо хлопоты по этому делу: слишком много горя причинили эти деньги. Я свыкся с мыслью о них, как человек свыкается с мыслью о снеге зимой. Если ему холодно, то что же делать — зима, нужно закутаться поплотнее в свой плащ и идти дальше. Так и я закутался в свою твёрдость и удручённость и шёл дальше. Теперь всё переменилось. Осталось только чувство сожаления и глубокой жалости к женщине, которую я любил, которая в течение двух коротких месяцев была моей женой, но душа которой была так чужда моей. Хотя она уже умерла, но проклятое золото ещё остаётся здесь, безнравственное, как сам дух злобы. Что-нибудь надо же с ним сделать.
Я обдумал это дело. Старика ван дер Веерена нет в живых, и его единственной наследницей является его дочь.
Пока не было достоверных сведений о её смерти, я считался её опекуном и вёл все счета самым тщательным образом, не пользуясь из её состояния ни одной копейкой. Хотя состояние ван дер Веерена теперь было далеко не то, что прежде, вследствие конфискации его домов и товаров в Антверпене, всё-таки оно было довольно значительно. Кроме того, за последние два года на него наросли проценты. Так как моя жена умерла без завещания, то законным наследником был я. Следовательно, всё должно было бы перейти ко мне, если б не было брачного договора, по которому уничтожались если не юридически, то нравственно все притязания с моей стороны. Кроме того, она умерла раньше своего отца, что ещё более осложняло положение.
Никакой суд в Голландии не стал бы оспаривать моих прав, но я не хотел извлекать выгоды из своего положения.
Бог видит, что во мне не осталось никаких других чувств к покойной жене, но я слишком горд, чтобы отступаться от своего слова без её о том просьбы. А она меня не просила. Конечно, она забыла об этом. Я наведу справки, нет ли у неё ближайших родственников, и, если это будут люди порядочные и достойные, пойду к ним. В противном случае я приму наследство сам и передам его принцу.
14 декабря.
