class="p1">— Я никогда не следую в таких случаях советам со стороны, — холодно ответил я. Как рассмеялся бы мой дядя-инквизитор, если бы мог слышать эти слова!..— Я молюсь так, как мне подсказывает мой дух, — продолжал я. — Моё правило, надеюсь, вполне согласно с евангелическим учением.
На это он ничего не мог ответить и смолк, как будто кусок селёдки вдруг застрял у него в горле. Он засуетился и наконец, оправившись, сказал:
— Я предложил этот совет смиренно, как и подобает служителю Всевышнего. Хотя вы сказали истину, и я не могу оспаривать её, но, поверьте, не всегда бывает хорошо пренебрегать советами проповедника, ибо мы также говорим по внушению духа. Вы не желали меня послушать, когда я проповедовал, что все католические священники должны быть изгнаны, и напоминал вам, что Господь наш не терпит соперников. Вы не хотели меня слушать и говорили, что нет никакой опасности от того, что некоторые из них останутся. А вот сегодня отец Вермюйден…
— Это совершенно безобидный старик, — прервал я оратора. — Дайте ему умереть мирно. Не думаю, чтобы Господь Бог гневался на проповеди отца Вермюйдена. Его молитвы также направляются к Небу, хотя с другими обрядами.
Иордане не стал спорить на эту тему и сказал:
— Вы называете его безобидным? Но он занят не только тем, что молится в своей комнате. Сегодня утром он ходил со святыми дарами к одному умирающему католику и нёс святые дары открыто по улице, причём сам он был в епитрахили, а перед ним звонили в колокол, несмотря на решение совета, воспретившего католическим священникам делать это.
Я посмотрел на проповедника. Передо мной был настоящий поп, который, родись он в Испании, с наслаждением сжигал бы еретиков. Порода эта, как видно, не вымирает, независимо от того, облекается ли она в рясу или в какое-либо другое одеяние.
— Хорошо. Что же из этого? — спросил я. — Можно только сказать, что человек, которому несли дары, умрёт спокойнее, если узнает, что он принял их, как полагалось прежде. Я никогда не одобрял этого постановления совета, который вступил в силу до моего прибытия сюда. Мы восстали против нетерпимости прежней церкви. Не будем же подражать ей. Будем обуздывать духовенство в его честолюбивых притязаниях, но не станем стеснять его в исполнении его святых обязанностей.
— Всё это хорошо, — возразил он, зловеще поблескивая своими маленькими глазками, — но таким путём нельзя освободить наш город от римских заблуждений. Заметьте, если вы будете так снисходительны, римская ересь опять будет распространяться у нас, пока мы снова не попадём под её иго.
— Нет, этого не будет. Не бойтесь, колёса времени не вертятся назад.
Отвечая ему так, я думал о многом. Может быть, я был не прав, говоря так, ибо проповедник не знал, о чём я в это время думал.
— А если она будет распространяться, то какими мерами вы думаете её остановить? — спросил он. — Вы не разрешили светским чиновникам собирать сведения о вероисповедании населения и доносить об этом нам, как мы вас просили» Другие губернаторы сделали ещё больше. Те, которые вас лично не знают, считают вас человеком слабым.
Я улыбнулся:
— Из вас вышел бы превосходный инквизитор, господин Иордане.
Он покраснел до корней волос:
— Можете смеяться надо мной сколько угодно. Увидим потом, кто из нас был прав.
— Увидим.
— Вы в самом деле не намерены возбуждать дела о сегодняшнем нарушении отцом Вермюйденом постановления совета? — сладким током вмешался барон ван Гульст.
— Не намерен, барон ван Гульст, — хладнокровно отвечал я. — Может, для соблюдения формальностей мне и следовало бы что-нибудь сделать. Но раз меня к этому принуждают, я решил не уступать ни на йоту. Отцу Вермюйдену уже под семьдесят. Он седой, как лунь. И этот старец следует за Христом так, как он считает себя обязанным следовать. Мне передавали, что во времена преследования он не выдал никого. Поэтому он должен спокойно дойти до своей могилы. Барон почти незаметно пожал плечами:
— Конечно, вы можете поступать, как вам заблагорассудится, но многие будут считать это слабостью, как сказал Иордане. В совете ропщут…
— Пусть их ропщут, — надменно возразил я. — Принц думает точно так же, как и я, и так же, как и я, не обращал внимания на ропот. Я ненавижу Рим и его духовенство, и потому ненавижу и всякие религиозные преследования. Пока я начальствую в Гуде, их здесь не будет.
Водворилось молчание. Я понимал, что в лице Иорданса я нажил себе смертельного врага, хотя он и не решался возражать мне. Но я порвал со своей прежней жизнью и сделался изменником вовсе не для того, чтобы стать орудием другой церкви, хотя бы она и называлась реформатской. Я знал, что оба этих человека, сидевших в этот вечер против меня, едва ли могут возненавидеть меня больше, чем они ненавидели меня до сих пор, ибо Иордансу нужны были преследования, а барону моё место. Пусть их попробуют добиться того и другого.
Донна Марион смотрела прямо перед собой. Так как она сидела рядом со мной, то я не мог видеть выражения её лица.
— Фи, господин Иордане, — вскричала фру Терборг, — вы слишком мало считаетесь с моим милым гостем и со мной, затевая такие разговоры. А теперь говорить об этом по крайней мере несвоевременно. Вы можете проповедовать в церкви, а не у меня за столом. Лучше не трогайте моего хлеба-соли, если не хотите быть неприятным.
Она нисколько не церемонилась с ним.
— И вы, барон, могли бы вести себя лучше, — начала она снова. — Не грех было бы вам сказать комплимент по поводу глаз моей племянницы или хотя бы моих. Это, конечно, не было бы новостью, но во всяком случае доставило бы удовольствие. А теперь, не угодно ли попробовать этого вина. Это мальвазия, вывезенная с острова, который находится где-то между тем и этим светом. Терборг — мир праху его — сдабривал его пряностями по какому-то собственному рецепту и продавал бутылку по пяти золотых. Это товар первого сорта, как видите.
Она была права. Видимо, Терборг был человеком не без дарований. Его жена тоже была неглупа, хотя её манеры и не подходили бы ко двору.
Крепкое вино произвело своё действие. Гости развеселились, кроме меня и донны Марион.
По мере того как возрастала весёлость и разговоры становились
