1990. С. 335). В зрелом — эмигрантском — творчестве Адамовича его неприятие «большого стиля» и «поэтического социализма» проявится вполне: «В эмиграции он обнаружил тенденцию выдвигать Лермонтова как некое знамя, противопоставлять его «тревожность» пушкинскому совершенству и гармонии. <...> Адамович скуп и немногословен как поэт, и в этом одно из его больших достоинств. Его тянет к простоте» (Струве Г. П. Русская литература в изгнании. Париж-Москва, 1996. С. 214). Созданная Адамовичем «парижская нота» объединяла лириков, считавших своей задачей выражение самых простых, камерных человеческих переживаний самым простым, лишенным каких-либо признаков «литературности» языком. Однако в многочисленных эмигрантских работах Адамовича о Гумилеве неизменно сохранялась любовь к «бедному рыцарю».
Стр. 10–13. — Имеется в виду ст-ние «Сухую позолоту клена...» (Но граммофон поет! И трубы / Завинчены, и круг скрипит, / У попадьи ли ноют зубы / Иль околоточный грустит <...> Был век... Иль правда, вы забыли / Как, услыхав ночной гудок, / Троянские суда отплыли / С добычей дивной на восток...). Стр. 21–32. — Приводится ст-ние «Стоцветными крутыми кораблями...». Стр. 37–38. — Имеется в виду ст-ние «Так тихо поезд подошел...».
О Г. В. Иванове см. №№ 40, 65 наст. тома и комментарии к ним.
Как и Г. В. Адамович, его ближайший друг Г. В. Иванов в период своего раннего творчества находился под «опекой» Гумилева, однако для него, в отличие от Адамовича, акмеистическое стремление к «объективизации» художественного мировосприятия стало на какое-то время безусловной творческой программой (исключением здесь является книга «патриотических стихов» «Памятник славы» (Пг., 1915), которую, впрочем, сам Иванов как факт своей литературной биографии игнорировал). В рецензии на «Вереск» Гумилев указывает на эту особенность эстетического миросозерцания «ученика», оказавшегося «бо́льшим роялистом, чем сам король», как на то, что Иванов должен «преодолеть», и видит его дальнейший творческой путь как движение к «лиризму». При жизни Гумилева этот прогноз не оправдывался — «художественными описаниями» насыщены стихи Иванова 1917–1921 гг., собранные в книгу «Сады» (1922). Зато в творчестве Иванова-эмигранта гипотетически мыслимый Гумилевым «лирический переворот» совершился в полной мере. «Разрыв Иванова с акмеизмом был еще резче, ибо в ранних его книгах <...> внешне изобразительная сторона акмеизма нашла себе <...> полное выражение. Это была холодная, чеканная, изысканная поэзия. Переиздав за границей «Вереск» и «Сады», Иванов на время перестал печатать стихи. Тем большей неожиданностью был для читателей в 1931 году его маленький сборник «Розы». Стихи «Роз» полны были какой-то пронзительной прелести, какой-то волнующей музыки. Акмеистические боги, которым раньше поклонялся Иванов, были ниспровергнуты» (Струве Г. П. Указ. соч. С. 215). Впрочем и здесь Иванов не стал держаться «золотой середины» и довел в своем позднем творчестве «лирическую исповедальность» до такого предела, когда она стала казаться многим читателям неким родом «душевного стриптиза». Иванов был крупнейшим художником «парижской ноты», а свои «гумилевские годы» он запечатлел в обширной мемуаристике, до сих пор остающейся предметом дискуссий историков русской литературы начала XX века.
Стр. 45–53. — Имеются в виду ст-ния «Беспокойно сегодня мое одиночество...», «На старом дедовском кисете...», «Кофейник, сахарница, блюдца...», «Есть в литографиях старинных мастеров...». Стр. 58–69. — Приводится ст-ние «Как хорошо и грустно вспоминать...». Стр. 76–78. — Безусловно «очень в кузминской манере» ст-ния «Письмо в конверте с красной прокладкой...» и «Горлица пела, а я не слушал...». Стр. 83–94. — Приводится ст-ние «Уж рыбаки вернулись с ловли...».
С великим переводчиком Михаилом Леонидовичем Лозинским (1886–1955) Гумилева связывали самые близкие дружеские отношения (Ахматова неоднократно называет Лозинского «единственным» другом Гумилева). М. Л. Лозинский был редактором-издателем «Гиперборея» и одним из ведущих деятелей «Цеха поэтов», но, тем не менее, акмеистом себя не считал. «Лозинский считал себя последним символистом. Но <...> среди символистов он вряд ли мог рассчитывать на одно из первых мест. <...> Абсолютный вкус и слух Лозинский проявлял лишь в отношении чужих стихов и, главное, в переводах. <...> Роль Лозинского в кругах аполлоновцев и акмеистов была первостепенной. С его мнением считались действительно все. Был он также библиофил и знаток изданий» (Одоевцева I. С. 41–42). Там же И. В. Одоевцева пишет, что Гумилев «хотел доказать, что Лозинский не только переводчик, но и поэт». Рецензию на «Горный ключ» следует считать одним из таких «доказательств». В качестве дополнительного аргумента в пользу Лозинского здесь можно привести стихи, посвященные рецензенту «Горного ключа»:
Настанут дни: кудесник и певец,
Ты будешь царь среди племен беспечных.
Ты замутишь певучий ключ сердец
Обетом далей пламенных и вечных,
Своих волшебств разаривая ложь.
И от людей, как Божий гость, уйдешь.
Стр. 108–110. — Имеются в виду ст-ния «Лунный дым» (Моя душа — седой покров / Испепеленного былого, / Лишь призрак дыма ледяного / У непонятных берегов), «Я словно в вечном пламени...» (Я словно в вечном пламени, / Меняющемся, красочном, / Свет безответных знамений, / Затерянный маяк), «Нерукотворный град» (О, как таинственно, как молча опьянен / Возникновеньем солнц мой ослепленный разум. / И в нитях этих солнц, как льдистые венцы / Над зыбью радостной мерцающего зноя, / Сверкают радуги, и крылья, и дворцы / В неизъяснимый град слагаемого строя, / В нерукотворный град сплетаемой парчи), «Тихим лучам» (Вечер взошел для меня, / Вечер сгоревшего дня, / Словно вознесся над пеплом мгновений / Легкий, серебряный дым песнопений, / Словно над миром возник / Сердцу приснившийся миг) и второе ст-ние цикла «Вечера» (Былые вечера над городом неволи / Глухими пеплами легли, / И сладко потускнел клинок блеснувшей боли, / И только изредка вдали, / Протяжный клич сирен, тоску в пространства кинув, / Вставал, как жалоба ослепших исполинов). Стр. 115–116. — О Ю. К. Балтрушайтисе см. №№ 38, 33, 49 наст. тома и комментарии к ним, о Вл. В. Гиппиусе (Вл. Бестужеве) см. № 45 наст. тома и комментарий к нему. Упоминание о М. А. Волошине-символисте — ввиду сознательного игнорирования Гумилевым-критиком творчества этого выдающегося художника (см. об этом комментарий к стр. 24–25 № 33 наст. тома) весьма информативно, поскольку «символизм» Волошина до сих пор весьма дискуссионен. «...Волошин стал заметной фигурой в кругу символистов и сам отчетливо сознавал свою родовую связь с ними; однако он находился на периферии школы, был далек от всяких притязаний на лидерство, не участвовал в кружковых разговорах и полемиках» (РП I. С. 476). С другой стороны, Волошин был весьма активен в «пред акмеистических» дискуссиях (см.: Грякалова Н. Ю. Н. С. Гумилев и проблемы эстетического становления акмеизма //
