— Вы ему верите?
— Мистер Корд, тогда я совершенно не сомневался в том, что отец говорит правду.
Джастин кивнул, жестом показывая, чтобы Председатель продолжал.
— Возможно, вы будете поражены, но именно из-за матери я рано возненавидел инкорпорацию. С возрастом я начал понимать, что отец, возможно, просто горюет по ней. Ведь там в самом деле очень хорошо платили, и мама не отказалась бы от работы, даже если бы владела контрольным пакетом.
— И вы по-прежнему ненавидите инкорпорацию?
— Мистер Корд, ненависть к инкорпорации — мое самое раннее и самое стойкое чувство. С тех самых пор и по сей день оно не изменилось.
— Позвольте заметить, что ваша ненависть к инкорпорации выражается довольно странно. Вы были «мелкотой», а стали Председателем, вероятно, самой могущественной организации в истории. Я бы сказал, что к вам система инкорпорации отнеслась весьма милостиво.
Председатель не ответил — Джастин понял, что его собеседник тщательно обдумывает свои дальнейшие слова.
— Мистер Корд, что бы в ваше время случилось с человеком, уверяющим, что он ненавидит США? С человеком, который не просто говорил бы о своей ненависти, но и пользовался каждым удобным случаем, начиная со старших классов школы, чтобы выражать свое мнение вслух и довести его до как можно большего числа людей?
— Наверное, его бы взяли на работу в «Нью-Йорк таймс», — улыбнулся Джастин. Заметив озадаченное выражение собеседника, он пояснил: — Извините, это очень старый анекдот. Я понимаю, на что вы намекаете. Скорее всего, такого человека подвергли бы остракизму.
— И тем самым сделали ни на что не годным, — кивнул Председатель. — С юных лет я понял, что ненависть к окружающей меня системе следует надежно скрывать. Ведь я ни с кем не мог поделиться своими взглядами, мистер Корд, мне не с кем было об этом поговорить. И все же я считал каждую акцию, которой я не владел, оторванным куском моей души. Я думал: вот выкуплю контрольный пакет, и боль пройдет. Я успокоюсь. А мне стало только хуже. Плоды моего труда принадлежали не мне. Я никогда бы не смог владеть всем, чего я достиг. Мне всегда пришлось бы с кем-то делиться.
— Мистер Председатель, не хочу показаться вам грубым, но то же самое было и в мое время. Только у нас это называлось «налогами».
— Мистер Корд, как ни ужасны налоги, речь идет всего лишь о части вашего дохода. Инкорпорация требует долю от всего. С момента рождения все наши действия ограничены. Мы многого лишены из-за того, что каких-то наших шагов не допустят наши акционеры. Они не только получают долю наших доходов, они по определению владеют частью нас самих. Вы можете то же самое сказать о вашей системе налогообложения?
— Нет, — признался Джастин. — Наверное, не могу.
— После того как я приобрел контрольный пакет, — продолжал Председатель, — я одно время подумывал стать старателем на поясе астероидов. В нашей системе старатели, пожалуй, — самые свободные люди. Если у тебя есть контрольный пакет, ты сам себе хозяин. Акционеры не против твоей рискованной работы, потому что она прибыльна, а ты можешь забыть о том, что инкорпорирован, если не будешь пристально вглядываться в декларацию о доходах.
— Почему же вы не подались в старатели?
— Потому что, мистер Корд, я изучил историю инкорпорированного общества и понял, что инкорпорация становится все опаснее.
— По мнению моих оппонентов, — ответил Джастин, — единственный недостаток вашего строя состоит в том, что он действует.
Председатель торжественно кивнул:
— Ваши оппоненты совершенно правы, мистер Корд. Система инкорпорации существует уже триста лет. Благодаря ей человечество наслаждается невозможными ранее миром, прогрессом и процветанием. Но какой ценой? Люди перестали задаваться вопросом первостепенной важности: какой ценой?
— Если ценой является свобода, то девяносто пять процентов жителей системы охотно от нее откажутся!
Взгляд Председателя остекленел, стал холодным.
— Как может быть иначе, мистер Корд? Они не знают, что такое свобода. Наш строй — по сути, диктатура. Диктатура согласных. Ползучая, удушающая форма тирании, потому что она так замечательно отлажена и все при ней так счастливы… на первый взгляд. Но я понял: если пустить дело на самотек, система дойдет до точки, когда ее уже невозможно будет остановить!
Председатель налил себе еще и откинулся на спинку кресла, прекрасно понимая, какое действие оказали на собеседника его слова.
— Я правильно вас понял? — Джастин не верил собственным золам. — Вы уверяете, что человечеству грозит, как вы выразились, «диктатура», и вы каким-то образом пытаетесь этому помешать?
— Ах, мистер Корд, в том-то и ирония судьбы, — ответил Председатель. — Я не могу ничему помешать, хотя и стараюсь по возможности замедлить ход событий. Тружусь денно и нощно, коплю силы, чтобы повернуть историю вспять… Чтобы мы остановились и вернулись по своим следам.
— Почему в таком случае вообще не изменить строй? — спросил Джастин. — Вы сможете — вы же Председатель!
Председатель вздохнул:
— Мистер Корд, если бы я мог изменить строй, вы бы сейчас не сидели здесь и не выслушивали признания одинокого старика. Вы бы путешествовали по Солнечной системе вместе с доктором Харпер, а человечество не двигалось бы в сторону рабства.
Председатель поболтал напиток в бокале, полюбовался эллиптическими завихрениями.
— Больше власти, чем у меня, нет ни у кого в истории, — вздохнул он, отпив еще глоток, — но я не более могуществен, чем… сама история.
Председатель поставил бокал на стол и снова посмотрел на Джастина в упор.
— Мистер Корд, события развиваются все быстрее с течением веков. Даже моей властью невозможно повернуть историю вспять. Действуя напролом, откровенно, я выдам себя и лишусь власти. До сих пор я способен был только отодвигать неизбежное.
— О чем вы?
— О рубеже, за которым маячит откровенное рабство. Если бы не мои искусные ходы и ловкие маневры, людям уже сейчас позволили бы продавать восемьдесят, а не семьдесят пять процентов самих себя. Знаете, мистер Корд, минимальный пакет, которым должен владеть гражданин, все время уменьшается. Сначала закон предписывал владеть тридцатью пятью процентами минимум, потом тридцатью, потом двадцатью пятью. Некоторые из ныне живущих еще помнят, что вначале обязательный минимум составлял целых сорок пять процентов!
— Но, мистер Председатель, если все так очевидно, почему так мало тех, кто борется с системой? Почему моих последователей не миллиарды, а всего миллионы?
— С чем бороться, мистер Корд? С процветанием? Со стабильной работой? С достатком? После того как персональная инкорпорация связала нас друг с другом, наше благосостояние возросло в несколько раз, а для полного довольства стало меньше нужно. Даже при двадцати процентах беднейшие из нас будут жить не хуже, чем вы в вашей прошлой жизни, — и даже лучше, если учесть успехи нашей медицины и нашу продолжительность жизни. Если мои подсчеты верны, через два столетия минимальный пакет, которым человек обязан будет владеть по закону, снизится до пяти процентов. До пяти процентов, мистер Корд! Примерно столько получали за свой труд рабы перед вашей Гражданской войной. Но раб хотя бы знал, что он — раб. Наши рабы этого понимать не будут. Да, мы будем о них заботиться, кормить их, мы будем добрыми хозяевами, и все же они будут рабами!
