искала это место… но нет. Прошла через дворы, какой-то рынок странный, непонятный, споткнулась неизвестно обо что… Рассматривала, не порвала ли туфлю — и увидела его. Лежал, такой яркий — просто ягода. Мне почему-то кажется, что это твой шарик. Знаешь, если потереть за ухом, то…
— Да, — почти прошептал я, — знаю… Помню…
— Ну… нам… мне пора, — сказала Аня. — Папе трудно долго одному. Рада была видеть тебя. Пока!
И она догнала отца, уверенно взяла его под руку, приноровилась к хромоте… Они прошли через двор, завернули за угол и пропали из виду.
Я смотрел им вслед, долго. Минут пять. Потом стало холодно. Даже зазнобило.
Я оглянулся — листья, заботливо собранные дворничихой в кучу, кто-то расшвыривал, кто-то, кто любил и любит шуршать ногами в листьях, разгоняя перед собою забавные, сухие волны с терпким духом, кто-то не взрослый… давно…
Повешенный мальчик…
— Натик! — позвал я.
И невидимка, всё также расшвыривая листья ногами, побежал ко мне.
— Привет, Натик, — сказал я. — Давай, показывайся.
И он явился, пятилетний примерно, белобрысый мальчик, в аккуратной курточке, смешных коротких штанах на помочах и в сапожках. Голову Натик держал как бы склонённой налево, совсем немного.
— Говорить ты не можешь? Верно? — вспомнил игры я.
В детстве мы играли с Натиком в секретики, качались на качельке-доске и рисовали мелками на асфальте, я рассказывал ему про ворону и кошку, про свой сад… Читал сказки. С Натиком было прохладно даже в жару и можно было болтать уютно или молчать. До тех пор, пока я не понял… Тогда он обиделся на меня и стал прятаться. И плакать.
Нынче я стал выше Натика. И старше… Ведь он совсем не изменился за свои почти пять десятков лет.
— Натик, а тебе даруночек, — сказал я. — Ты же был хороший и не плакал?
В ответ Натик слегка покивал.
— А! — сказал я. — Тогда вот, — и отдал ему красный шарик. — Потри этим за ухом и… ну, это для желаний загадывают. А ты… ты сразу можешь бежать к маме, не раздумывая. Точно-точно… Увидишь сам.
Натик посмотрел на меня, на шарик, снова на меня — тогда я подкрепил слова каштаном. Каштан понравился ему больше, он радостно цапнул его у меня с ладони. Казалось — засопел, довольный.
Спустя минутку точно так же цапнул и красный шарик, стеклянный. Посмотрел сквозь него на меня, на дом, на деревья — глянул в угол двора, помахал кому-то. Опять посмотрел на меня, улыбнулся. Потёр шариком за ухом — и опрометью бросился к липе в углу, у ограды… Вихрь из листьев: редко-редко бурых, всё больше жёлтых и красных, сопровождал его путь. Натик пробежал немножко, рассмеялся, подпрыгнул на радостях — и пропал. Холод исчез вместе с ним. Стало тихо — совсем-совсем далеко, за домом, за палисадником Артшколы на площадь въехала двойка.
Только листья долго не могли успокоиться: красные, золотые, жёлтые — и совсем редко бурые, вовсе прах. Кружились и стремились — против ветра и правил… вверх, вверх, вверх…
Я постоял минутку, присмотрелся, и показалось мне, что где-то с той стороны осени счастливо плещет река исцеляющая память — и через мост над нею женщина несёт спящего мальчика. Она поёт ему, как и всегда, Хайчи-Бумбайчи — старую песню ушедших детей. И волны реки вторят…
… Спи, малыш, спи…
Спасенье близко.
Осень спустилась.
Я пошёл к себе. В гулкое, тёплое нутро парадного, наверх, вверх, по лестнице из искусственного мрамора — серого в крапинку. Сквозь все времена и частички событий.
Затопили — в подъезде и квартире было тепло. Двери на замок никто не запер обе, дома пахло лимонами и немножко мятой.
Инга разговаривала по телефону у себя и счастливо хихикала. Мама и обе кошки смотрели на кухне телевизор. Кстати, «Анжелику», но почему-то в польской озвучке…
— Я испекла пирог, — сказала мама, — с яблоками. Там ещё много. А сейчас самые дни их есть, во всех видах. И чай заварила. Иди, садись, посумерничаем. Фильм всё равно заканчивается, непонятно даже, откуда взялась эта программа, прорвалась к нам, что ли. Инга сказала, что ты там прибор какой-то к телевизору прикрутил. В комнате. Это законно?
— И угодно, — ответил я. — Я тебя им завтра поудивляю.
— Люблю невероятное, — сказала мама. — Но чтоб без этих твоих страхов.
— Встретил Аню с папой, — сказал я после чая с пирогом. Почти против воли сказал.
Мама глянула на меня удивлённо.
— Ты его до сих пор не видел? Не встречал? Вот интересно… И Анечка не рассказывала разве? Ну, ты должен понять, после всего…
Я осторожно молчал. Мама вздохнула.
— После всего… Ну, Ане же несладко пришлось в последнее время, согласись.
— Ну-у-у, — протянул я, — тут не поспоришь.
— И действительно, — заметила мне мама, — спорить не о чем. Сначала у Эммы инсульт этот ни с того, ни с сего, а ведь она совсем-совсем ещё не…
— Да ну, наверное, — не сдержался я.
— Потом похороны… — вздохнула мама. — Ты же помнишь, какая в тот день буря была. Холод пришёл и перепад температуры! Или забыл?
— Ну, — начал было я и отпил чаю. — Всё же осень…
— Так вот, через день после этого всего, только представь. Звонок Ане… — мама вздохнула. — Там, конечно, крик и грубости, звонили из больницы… Но, в результате, — мама вздохнула ещё раз. — Сказали ей, что нашёлся Славик… Отец их.
— Вот как, — поддержал беседу я.
— Такая история, — в очередной раз вздохнула мама. — Представь себе теперь, он был в местной командировке, в области. Фотограф же… И пропал. Это ты помнишь? Искали, сопоставляли, свидетели всякие — вроде видели, как ехал в автобусе рейсовом, но одни говорят: до конца ехал, а другие — вышел на Болотах и пропал… Ну, были, конечно, поиски — и дознания, и собака, и опознание трупов.
— Помню, — сказал я. — После этого тётя Юля и…
— Ну да, — согласилась мама, — это необъяснимый ничем поступок. Одним словом: расстройство. Бедная Аня. И вот звонок ей… нечаянная радость, действительно, с ума сойти… Нашёлся он. Слава. Отец. Оказывается — семь лет тому, неизвестно как попал в местную больницу, в психиатрию… Ты подумай — райцентр, а своё отделение! Приняли, как алкоголика — сказали: в ступоре и помрачении, какое-то «два в» или «семь б» прицепили, к тому же. Ориентировки составили, разослали — да без толку всё. Так и сидел там неопознанный, в саду копошился. А потом взрыв наш этот, эвакуация, больницу расформировали и его в областной город, в Жетомель, вывезли… И
