качались на месте и синхронно напевали один и тот же мотив. За ширмой у печи кроме роженицы была знахарка и женщина, которую выбрала сама мать. Так оказалось, ею являлась её подруга детства. Маруська мало чего помнила о том дне, кроме криков, что издавала её мать, а после короткой тишины, рева её маленького брата.
Она надеялась, что еще раз услышит такой звук, учитывая, что ребенок показался почти полностью. Маруська и не заметила, как постепенно начало светать. Сколько времени они провели здесь? Должно было практически всю ночь. Всё началось с попытки Пилората проложить им путь через десятки смертей. Затем ситуация, из которой казалось не было выхода, а кончится все как? Рассвет? Начало нового дня и новой жизни?
С этой мыслью ребенок полностью оказался на простыне. Семирод приказал Пилорату подготовить заточенный и стерилизованный нож. Сам он ребенка не стал касаться и резать пуповину. Старческие руки от холода и усталости заметно тряслись. В таком положении он нанес бы больше вреда чем пользы. Пилорат выбрав нужное место по указаниям Семирода перерезал пуповину, и отошел в сторону.
Старик уверенно выдохнул, но тут наступила полнейшая тишина. Даже Гривастые стояли смирно, и никто не посмел заговорить первым. «Ну что же ты? Кричи, маленький, кричи!» — крутилось в его голове, но в ответ лишь мёртвая тишина. Семирод взял ребенка на руки вместе с простыней, и наклонился к его маленькой и все еще влажной голове.
— Гляди! Чего это он младенца целует то? Да в губы еще.
— Не целует, а дует. Может, дух пытается вдохнуть? Пёс его разбери.
Семирод остановился и наклонился ухом ко рту младенца, а затем принялся стучать двумя пальцами по его груди, словно отстукивая монотонный и повторяющийся ритм. Малыш так и не закричал. Старик забегал глазами, словно думая, что дальше делать, и потянулся к детской ножке, начав массировать у самой ступни, и вновь принялся вдыхать дух.
Всё это продолжалось несколько минут, в полнейшей тишине. Кто-то, не выдержав, начал читать поминальную и просил богов принять ребенка и переправить через Смородинку. Другие же плевались на землю, понося черных на чём свет стоит. Семирод остановился лишь в тот момент, когда заметил, что маленькое тельце начинает синеть. Он попробовал обратиться к колдовству, но для полного ритуала у него было ни ингредиентов, ни времени. Всё что он мог, это попробовать отыскать еще не далеко ушедший дух ребенка и попытаться вернуть его обратно. К сожалению, ему не удалось, вокруг было слишком много смертей и трупов. Всё буквально перемешивалось в огромную кучу смрада и горечи.
«Прости нас, чистейший, прости живущих, что уберечь не смогли».
Семирод хотел поднять голову, как сидевшая рядом Маруська, потянулась к нему, и неуклюже пытаясь взять на руки юное тело. Старик не понимал. Зачем ей это? Зачем вновь чувствовать еще одну смерть, что может сделать она, где не справился он? Ведь у него за плечами больше пол столетия учебы и практики, когда она простая девочка, не вошедшая в колдовской возраст. Маруська оказалась настойчивой, и Семирод быстро сдался. Девочка взяла ребенка так, как учила её мама. Бережно закутав в простыню, щелкнув игриво по маленькому носу.
Когда всё закончилось, и она увидела уставшее, но счастливое лицо своей матери, а пожилые женщины подозвали девочку к себе, ей в руки дали малюсенький кулёк, в котором возмущался её новорожденный брат. Они показали ей как нужно держать, и как следить. Маруська села на сложенную в виде кровати пушнину рядом с матерью и радостно улыбнулась. Её не пугали рёв и крики младенца. Она была рада, что он появился, и теперь как старшей сестре, ей нужно научиться его оберегать. В тот момент она решила крепко поцеловать его в лоб и стала петь колыбельную, под которую сама засыпала, когда была младше. То было удивление женщин, когда после первого куплета, малыш улыбнулся и сладко уснул.
Быть может на руках был не её брат, но Маруська чувствовала, что должна защищать и этого ребенка. Она не знала что делать, так как и не успела научиться. Всё что она могла сделать, это убедиться, что рожденное дитя уснет сладким сном. Маруська качалась на месте, и мычала мотив той самой колыбельной смотря перед собой абсолютно в пустоту.
Пилорат хотел приблизиться, но не знал, что сказать, как вырвать её из этого транса. Семирод так же смотрел на девочку, понимая. Ведь он собственными глазами видел её семью и закутанного в пеленки брата, которого из последних сил смог успокоить. В его голове всплывали различные медицинские термины, описывающие чувства девочки, но правда была всего одна, и он её знал. Ей было грустно.
Кто-то среди Гривастых даже пустил слезу, а другие не смели винить их за это. Посреди поля битвы, усеянного кучей тел, как мог родиться ребенок? Кто захочется вступать и оставаться в таком мире? Как можно первым вдохом ощутить не чистый воздух свободы, а смрад его обратной стороны?
Маруська продолжала качаться и мычать мотив колыбельной, сквозь сжатые губы, как случилось то, что заметил лишь Семирод. Когда девочка прошлась рукой по щеке ребенка, на кончиках её пальцев проблеснула одинокая искра. Совсем небольшая и короткая, но этого оказалось достаточно для того, что некоторые позволят назвать себе чудом.
Малыш начал розоветь и загорланил во весь голос. Гривастые вновь отшатнулись и на лицах появилась улыбка. Маруська испугалась не меньше их, чуть не выронив ребенка из рук. Она словно котенок, что впервые увидел своё отражение, пыталась понять, что только что произошло. Младенец ревел на всю поляну. Он возмущался, был недоволен, и требовал внимания всех окружающих к себе.
Маруська широко, без притворства и лжи улыбнулась, а её глаза засверкали мелкими огоньками. Девочка в радости протянула малыша его матери, но в суматохе все успели про неё забыть. Закхра сидела и медленно гладила влажные волосы, вымазанные в крови, поте и грязи. Роженица умерла, оставляя ребенка сиротой. Она ушла из этого мира, но ушла со счастливой и довольной улыбкой на лице. Такой, какая была у матери Маруськи.
Семирод забрал малыша у девочки и проверил легкие, пульс, сердце и кожу.
— Здоров, — коротко сказал он, однако радости в его голосе не было.
— Вот засранец мелкий! — выпалил бритый со шрамом на лице.
— А девка-то не простая
