— Твой отец не мог понять, что значит быть частью чего-то большего, чем он сам.
Меня чуть не стошнило. Принято говорить: «Хорошо быть частью чего-то большего», но мы и так эта часть. Часть огромного — всего человечества. Необозримого целого. Но это очень трудно осознать, и мы ассоциируем себя с чем-то другим: организацией, культурой, религией, то есть с вещами, намного, намного менее значимыми, чем индивид.
Луна и солнце только-только встретились в небе, когда показался берег. Я наткнулся на взгляд Неда и величественно взмахнул рукой, указывая на окружающий бухту лес. Он непонимающе посмотрел на меня: ему было невдомек, что меня охватило абсурдное желание сыграть роль хозяина и что я, почти разрываясь от гордости, вознамерился показать ему окрестности.
Из темноты возник капитан и приказал всем возвратиться в трюм. Но я, прежде чем нырнуть вниз, задержался на верхней ступени. На берегу я различил силуэты людей — они застыли группами у воды, как воткнутые в мокрый песок черные жерди. Подошел Нед и стиснул мне руку.
— Наверное, рыбаки, — сказал я.
Мы молча ждали. Человеческие фигуры увеличивались в размере. У них были прожектора, и они светили прямо нам в лица. Наше суденышко пристало к берегу, но сами мы шли на дно.
V
Федеральная полиция, береговая охрана — все высыпали нам навстречу. И быстро взяли нас в оборот. Береговые охранники толпились и перекликались, как рыбаки, вышедшие поудить форель и невзначай поймавшие кашалота. От их вида мне стало нехорошо — я сразу представил, через какой бюрократический кошмар предстоит пройти моим спутникам. Скорее всего им уже никогда не проснуться. Сомнительное удовольствие полагаться на сострадание и великодушие зажиточных западных людей, если ты бедный иностранец и попал в страну незаконным путем.
Теперь, когда моего отца окончательно и бесповоротно не стало и он лишился возможности превращать мою жизнь в ад, я автоматически принял эту роль на себя. И как всегда опасался и как предсказывал Эдди, после смерти родителя сам принялся портить свое будущее. Поэтому нисколько не удивился, когда в тот день на заре на австралийском берегу не сделал того, что мне полагалось.
У меня было множество возможностей объясниться, сказать, что я — австралиец и имею все права свободно идти, куда мне вздумается. Следовало отмежеваться от остальных беженцев. Ведь в Австралии нет закона, запрещающего ее гражданам въезжать в страну на дырявой посудине. Теоретически, если бы мне удалось долететь, азиаты могли выстрелить мною из гигантской рогатки, и я бы шлепнулся на родной континент на совершенно законных основаниях. Но по какой-то причине я предпочел ничего не говорить — держал рот на замке, и меня взяли вместе с остальными.
Вы спросите, почему меня приняли за одного из беженцев? Отец наградил меня черными волосами и кожей с оливковым отливом, и это в сочетании с непоколебимой уверенностью моих сограждан, что все мы — англосаксы, сыграло свою роль. Никто не усомнился, что я выходец из Афганистана, Ливана или Ирака, а меня спросить не удосужились. И повели вместе со всеми.
Так я оказался в странной тюрьме, окруженной со всех сторон бескрайней пустыней. Тюрьму называли центром для содержания под стражей задержанных правонарушителей, но, сколько бы ни твердить заключенному, что он всего лишь задержанный, ему от этого не легче.
Я упорно молчал, и со мной никак не могли разобраться. С первого дня хотели выслать на родину, но понятия не имели, в какую страну. Несколько переводчиков пытались объясниться со мной на разных языках. Спрашивали, кто я такой и почему ничего не отвечаю. Перечисляли страну за страной, но никому не приходило в голову, что место моего рождения и пункт назначения побега — одна и та же географическая точка.
Все время, когда я не был на занятиях по английскому языку, где изображал, что не в состоянии одолеть английский алфавит, я записывал свою историю на украденных в классе листах бумаги. Сначала скрючившись за дверью камеры, но вскоре понял, что на фоне голодовок, попыток самоубийства и то и дело повторяющихся волнений меня почти не замечают. Считают, что я в депрессии, а это не возбранялось — хочешь хандрить в своей камере, ну и на здоровье. С точки зрения тюремщиков, я был всего лишь неразгаданной скучной загадкой.
После того как Нед получил долгожданный вид на жительство, он яростно принялся убеждать меня признаться, что я гражданин Австралии. Выходя из тюрьмы, умолял отправиться вместе с ним. Почему я ломался? Что меня держало в этом ужасном месте? Может, я был загипнотизирован? Ведь всякий может порезаться или случайно проглотить стиральный порошок или камешек. Пока я сидел в тюрьме, трижды происходили бунты. Выбросы неистовой энергии заставляли беженцев идти на невозможное — например, им пришло в голову попытаться свалить забор, но всякий раз их останавливали крепкие руки охранников. Подавив последний мятеж, администрация укрепила ограждение и снабдила его проволокой под напряжением. Я вспомнил, как Терри говорил, что неимущие действуют сообща. И пожалел, что они не поспешили и упустили момент.
Время от времени я пытался себя убедить, что нахожусь в тюрьме в знак протеста против политики правительства, но отлично понимал, что просто пытаюсь найти своему поведению логическое обоснование. Меня страшило, что отец перестал существовать, и мне требовалось время, чтобы свыкнуться с одиночеством. Я прятался, потому что был не готов к следующему шагу. Понимал, что это трусость и бессовестное извращение. Понимал, но ничего не мог с собой поделать.
В разговорах окружающих постоянно возникал Бог. Как правило, в призывах беженцев к охране: «Бог велик!», «Он вас накажет!», «Вот дождетесь, Бог об этом узнает!» Удрученный тем, как обращаются с беженцами в Австралии и у них на родине, и с ужасом размышляя о том, насколько плачевно положение с состраданием в мире, я как-то вечером обратился к их Богу. И сказал: «Слушай, почему Ты не изречешь: „Если подобное будет продолжаться, если еще хоть один человек примет страдание от рук другого человека, всему настанет конец, я поставлю на мире крест“? Почему не пригрозишь: „Если еще хоть раз человек закричит от боли, потому что другой человек надавил ему на шею ногой, Я вытащу штепсель из розетки“? Как бы я хотел, чтобы Ты это сказал и на самом деле намеревался осуществить свою угрозу. „Три нарушения, и вы уволены“ — вот какая требуется политика, чтобы сплотить человечество. О Господи, будь, пожалуйста, жестокосерднее! Больше никаких полумер. Никаких сомнительных потопов и бессмысленных грязевых оползней. Требуется нулевая терпимость. Три нарушения. И мы уволены».
Вот что я сказал Богу. Но за этим последовало столько тишины и такой холодной, что у меня перехватило в горле, и я услышал собственный шепот: «Пора». Это означало, что с меня довольно. На уроке английского языка в светлой маленькой комнате с расставленными в виде буквы U столами преподаватель Уэйн объяснял у доски состав предложения. Ученики притихли, но в этой тишине не было ничего уважительного. Так смущенно молчат собравшиеся в группу люди, если совершенно не понимают, чему их учат.
