Я вздохнул и, зная его речь наизусть, добавил:
— Художники — это люди, которые обманывают своих любовниц, бросают законных детей и постоянно дают понять неимущим, насколько они страдают, пытаясь проявить к ним доброту.
Отец поднял голову.
— А ты заносчиво нарекаешь Бога художником и надеешься, что он о тебе позаботится! Смех!
— В тебе нет веры.
— Тебе приходилось задумываться, почему твой Бог требует от тебя веры? Количество мест на небесах ограничено, и он таким способом уменьшает число тех, кто туда попадет.
Нед с жалостью посмотрел на отца и ничего не ответил.
— Папа, хватит пудрить мозги.
Я дал ему еще пару таблеток болеутоляющего. Проглотив их, он стал ловить ртом воздух и потерял сознание. А через десять минут стал бессвязно бормотать:
— Сотни… миллионы… Христиане пускают слюни… небеса — роскошный отель, где… не натолкнитесь на мусульман и иудеев в льдогенераторе… Мусульмане и иудеи ничем не лучше… никакого шевеления… Современный человек… хорошие зубы… маленький объем внимания… суматоха отчуждения… никакого религиозного мировоззрения, неврозы… безумие… неправда… религия удел тех… кто… смертен.
— Береги силы, — сказал Нед. С тем же успехом он мог бы крикнуть: «Заткнись!», и я бы не обиделся.
Голова отца откинулась ко мне на колени. Ему оставалось не больше пары минут, но он все еще не мог в это поверить.
— Невероятно, — проговорил он и тяжело вздохнул. По его лицу я догадался, что болеутоляющее прекратило действие.
— Понимаю.
— Но это так. Смерть! Моя смерть!
На несколько минут он забылся, затем его веки поднялись, но за ними было выражение пустое и вкрадчивое, как у чиновника. Я решил, что отец пытается себя убедить, что день, когда он умрет, — не худший в его жизни, а обычный, так себе день. У него не получилось, и он простонал сквозь стиснутые зубы:
— Джаспер…
— Я здесь.
— Чехов верил, что человек становится лучше, если ему показать, каков он есть. Не думаю, что это правда. От этого он становится только печальнее и острее испытывает одиночество.
— Слушай, папа, не чувствуй себя обязанным говорить перед смертью умные вещи. Просто расслабься.
— Хочешь сказать, что я за свою жизнь успел наговорить достаточно ерунды?
— Это была вовсе не ерунда.
Отец несколько раз вздохнул с присвистом, а его глаза в это время вращались в его голове, словно он пытался разглядеть что-то в углу собственного черепа.
— Джаспер, — прохрипел он, — я должен кое в чем признаться.
— В чем?
— Я тебя слышал.
— Когда слышал?
— В джунглях. Когда за нами пришли. Слышал, как ты меня предупреждал.
— Ты меня слышал? — воскликнул я, не веря своим ушам. — Слышал? Но почему ничего не предпринял? Ты же мог спасти Кэролайн!
— Не поверил, что это на самом деле.
Мы долго молчали и смотрели на подвижные океанские воды.
Затем боль снова взяла свое. Отец взвыл в агонии. Я ощутил страх, который тут же перерос в панику. Я подумал: «Не умирай! Не оставляй меня одного! Не оставляй нас! Ты нарушаешь наше партнерство. Неужели не понимаешь? Пожалуйста! Я целиком и полностью завишу от тебя, хотя ты моя полная противоположность — именно потому, что ты моя полная противоположность. Если тебя не будет, что будет со мной? Чем является противоположность ничто? Всем? Или ничем? И еще я не хотел обижаться на провидение. Это бы никогда не прекратилось».
— Отец, я тебя прощаю.
— За что?
— За все.
— За что — за все? Разве я сделал тебе что-нибудь плохое?
Ну что за несносный человек!
— Не важно.
— О'кей.
— Папа, я тебя люблю.
— Я тебя тоже люблю.
Мы все-таки это сказали. Хорошо.
Или не так уж и хорошо — на удивление не приносящие удовлетворения слова. Всего-то и сказано: «Я тебя люблю». Отец и сын у смертного одра старшего рода признались, что любят друг друга. Чему тут особенно радоваться? А вот чему: я знал нечто такое, чего не знал никто и никогда не узнает, — каким странным и удивительным он был человеком. Вот это я хотел бы ему сказать.
— Папа…
— Мне следовало себя убить, — проговорил он сквозь стиснутые зубы. Затем повторил опять, словно это была его личная мантра. Он никогда себя не простит за то, что не совершил самоубийства. Я считал это естественным. По-моему, люди на смертном одре не должны себя прощать за то, что не совершили самоубийства — хотя бы надень раньше. Позволить Природе убить себя — вот единственное подлинное проявление апатии.
Его естественная смерть была быстрой, даже внезапной. По телу пробежала недолгая судорога, затем, охваченный страхом, он попытался втянуть в себя воздух, зубы раскрылись, словно в попытке укусить смерть, глаза вспыхнули огнем и погасли.
Вот и все.
Отец умер.
Отец умер!
Не может быть!
А я никогда не говорил, что он мне нравится. «Я тебя люблю» — это вздор. Сказать «Я тебя люблю» ничего не стоит. Трогательный припев. Отец знал, что я его люблю. Но он не догадывался, что нравился мне. Что я его даже уважал.
Слюна на его губах так и осталась непроглоченной, глаза, лишенные души или сознания, умудрились сохранить недовольное выражение. Искаженное смертью лицо кривило рот, посылая проклятие всему человечеству. Трудно было представить, что прекратилось суматошное кипение мысли в его голове.
Двое попутчиков приблизились, чтобы помочь перекинуть отца через борт.
— Не прикасайтесь! — крикнул я.
Во мне кипела решимость совершить обряд морского погребения без посторонних. Бессмыслица, но я был упрям. Опустился подле отца на колени и, подсунув под него руки, ощутил под ладонями сплошные сухожилия. Длинные конечности свешивались с моих плеч. Волны вздымались, словно облизывались. На апатичных, исхудавших лицах беженцев появилось уважительное выражение. Бессловесная церемония оторвала их от собственного медленного умирания.
Я толкнул отца плечом, перевалил через борт и похоронил в реве волн. Некоторое время он держался на поверхности, прыгал то вверх, то вниз, как брошенная в кипящий бульон морковка. Затем его словно потянула невидимая рука, пошел ко дну — суетливо, горя нетерпением встретить и принять себя самого в диковинных океанских глубинах.
Вот и все.
Прощай, отец. Надеюсь, ты знал, что я чувствовал.
Нед положил руку мне на плечо.
— Он уже с Богом.
— Ужасно так говорить.
