Так как же я мог убить его? Снова сделать мою мать вдовой, адетей — сиротами? Как мог я принести мрак и смерть в этот дом? И как я мог поднятьна него руку, когда он — мой отец, и в любви к моей матери он даровал мнежизнь? Как мог я сделать это в тот момент, когда, не считая моей ненависти кнему, жил в счастье и довольстве, которого не знал никогда, даже в детстве?
Поэтому я все откладывал задуманное. Я решил, что у Карлодолжно быть двое детей. Я ждал. И даже тогда, когда не осталось ничего, чтобыудержать меня, когда я снял свои обязательства перед теми, кого любил, и ничтобольше не стояло на моем пути, боязнь разрушить собственное счастье вынуждаламеня бездействовать. Но что еще более важно, мой господин, — мое счастьезаставляло меня испытывать вину за то, что я собираюсь убить его. Почему ондолжен умереть, когда у меня есть весь мир, любовь и все, о чем только можетмечтать мужчина! Вот вопросы, которые я задавал себе.
Но даже сегодня, в этот самый день, я еще тянул, борясь сосвоей совестью и своей целью. Я спорил не с другими, а с самим собой.
Мгновение помолчав, Тонио горестно вздохнул.
— И теперь вы видите, что он сам разрубил этот узел:подослал наемников, чтобы убить меня. Теперь он может это сделать. Моя матьумерла и похоронена. Четыре года прошло, с тех пор как кто-либо мог отыскать тенеоспоримые мотивы, которые в случае моего убийства обеспечили бы ему смертныйприговор. Да в те годы я был предан дому, семье и даже ему, последнему отпрыскунашего рода.
И, подослав этих убийц с приказом зарезать меня, онпопытался разрушить саму жизнь, что удерживала меня вдали от него, ту жизнь,что говорила мне: забудь его, пусть живет!
Но я не могу забыть его. А теперь он не оставил мне выбора.Я должен поехать туда и убить его, и, Бог свидетель, нет такой причины, покоторой я не могу сделать это, а потом вернуться к тем, кого я люблю и кто меняждет. Скажите же мне, что нет причины, по которой я не могу погубить себя длятого, чтобы рассчитаться с этим человеком, тем самым, что сегодня пытался убитьменя.
— Но можешь ли ты рассчитаться с ним, МаркАнтонио, — спросил кардинал, — не жертвуя собственной жизнью?
— Да, мой господин, — ответил Тонио суверенностью. — Я могу это сделать. Уже давно я нашел способ заполучитьего в свои сети с минимальным риском для себя.
Кардинал молча обдумывал все услышанное. Прищурившись, онсмотрел вдаль, на дарохранительницу.
— Ах, как мало я тебя знал, как мало я знал о том, чтоты пережил... — наконец произнес он.
— Мне в голову пришел один образ, — продолжалТонио. — Весь вечер он мучил меня. Речь идет о старой легенде, в которойвеликому завоевателю Александру преподнесли так называемый гордиев узел, а онразрубил его мечом. Ибо это верная метафора того, что происходит у меня в душе.Настоящий гордиев узел из желания жить и веры в то, что я не смогу жить, покане уничтожу его и тем самым не буду уничтожен сам. Что ж, он разрубил гордиевузел ножами своих наемников. И сегодня вечером, когда я улыбался, говорил илидаже пел на сцене, я постоянно думал о том, что теперь мне ясно, почему этадревняя легенда всегда мне не нравилась. Ну какая же мудрость в том, чтобыпросто разрубить — и уничтожить — загадку, которая поставила в тупик куда болееясные головы? Какое грубое, трагическое непонимание! Но так обычно и ведут себямужчины, мой господин: они разрубают или отрезают. И наверное, только те изнас, кого нельзя причислить к мужскому роду, могут увидеть мудрость добра и злав более полном свете и постичь ее парализующую силу.
О, если бы я был волен так поступить, я бы проводил все своевремя с евнухами, женщинами, детьми и святыми, презирающими вульгарность мечей!Но я не волен. Он приходит за мной. Он напоминает мне, что мужское началоневозможно так легко истребить и что его можно вытащить из самого моего нутра иотправить на борьбу с ним. Все так, как я всегда и считал: я не мужчина имужчина одновременно, и я не могу жить ни как тот, ни как другой, пока оностается безнаказанным!
— Тогда есть лишь один верный способ выхода изтупика. — Кардинал наконец повернулся к нему. — Ты не можешь поднятьруку на отца, не поплатившись за это. Ты сам мне это сказал. Нет нуждыцитировать тебе Писание. И тем не менее твой отец пытался убить тебя, потомучто он тебя боится. Услышав о твоем триумфе на сцене, о твоей славе, о твоембогатстве, о твоем фехтовальном мастерстве, о том, какие влиятельные люди сталитвоими друзьями, он не может не полагать, что ты собираешься выступить противнего.
Так что ты должен поехать в Венецию. Ты должен сделать так,чтобы он оказался в твоей власти. Я могу послать с тобой своих людей или людейграфа ди Стефано, как тебе будет угодно. И устрой с ним очную ставку, если тытак этого хочешь. Убедись в том, что все эти годы он страдал в наказание за тозло, что причинил тебе. А потом отпусти его. И тогда он обретет стольнеобходимую ему уверенность в том, что ты никогда не причинишь ему зла.
Ты же получишь свою сатисфакцию. Гордиев узел будетраспутан, и мечи окажутся не нужны.
Все это я говорю тебе не как священник. Я говорю какчеловек, испытывающий благоговейный ужас перед тем, что ты пережил, что тыпотерял и чего добился, несмотря ни на что. Бог никогда не испытывал меня так,как испытывал тебя. А когда я согрешил перед своим Богом, ты был добр ко мне вмоих грехах и не выказал ни презрения, ни чудовищного превосходства над моейслабостью.
Поступай так, как я сказал тебе. Человек, позволивший тебежить так долго, не хочет на самом деле убивать тебя. Прежде всего он хочетполучить твое прощение. И только когда ты увидишь его перед собой на коленях,ты сможешь убедить его в том, что у тебя есть сила, чтобы простить его.
— Но разве у меня есть такая сила? — спросилТонио.
— Когда ты поймешь, что эта сила — величайшая из всехсил, ты обретешь ее. Ты станешь тем, кем хочешь быть. А твой отец будет вечнымсвидетелем этого.
* * *
Гвидо не спал, когда вошел Тонио. Он сидел в темноте засвоим письменным столом, и оттуда доносились тихие звуки: вот он поднял бокал,вот отпил из него, вот почти бесшумно поставил бокал на деревянную поверхностьстола.
Паоло лежал калачиком посреди постели Гвидо. Лунный светпадал на его залитое слезами лицо и распущенные волосы, и было видно, что онзаснул не раздеваясь и что ему было холодно, потому что он обнимал себя обеимируками.
Тонио поднял свернутое одеяло и накрыл мальчика. А потомнагнулся и поцеловал Паоло.
— Ты ведь оплакиваешь и меня? — повернулся он кГвидо.
— Может быть, — ответил Гвидо. — Может, тебя.А может, себя. И Паоло. И Кристину тоже.
