и пусть висит!
Все больше людей теснилось вокруг столика. Драка уже казалась неизбежной, но тут проворный официант разогнул пальцы Маргарет Даймонд, и та, выпустив Эмори, залепила официанту пощечину, а потом бросилась на шею своему взбешенному кавалеру.
– О господи! – воскликнул Эмори.
– Пошли!
– Живо, а то и такси не достанешь!
– Официант, счет!
– Пошли, Эмори. Кончился твой романчик.
Эмори расхохотался.
– Знали бы вы, до чего вы правы! Да откуда вам знать. В этом-то все и горе.
Эмори о производственных отношениях
Через два дня, явившись с утра в рекламное агентство «Баском и Барлоу», он постучал в кабинет директора.
– Войдите.
Эмори вошел нетвердой походкой.
– Доброе утро, мистер Барлоу.
– А-а, мистер Блейн. Мы вас уже несколько дней не видели.
– Да, – сказал Эмори. – Я увольняюсь.
– В самом деле? Это, знаете ли…
– Мне здесь не нравится.
– Очень сожалею. Мне казалось, наши отношения как раз… э-э… налаживаются. Вы производили впечатление старательного работника, немного, может быть, увлекающегося…
– А мне надоело, – грубо перебил его Эмори. – Мне в высокой степени наплевать, чья детская мука самая питательная, Хэрбелла или кого другого. Я ее и не пробовал. И расписывать ее другим мне надоело… Да, у меня был запой, знаю.
Лицо у мистера Барлоу посуровело на несколько делений.
– Вы просили работы…
Эмори не дал ему говорить.
– И платили мне безобразно мало. Тридцать пять долларов в неделю, меньше, чем хорошему плотнику.
– Вы только начинали. А раньше вообще еще не работали, – хладнокровно возразил мистер Барлоу.
– Но на мое образование потратили десять тысяч долларов, чтобы я мог писать для вас эту белиберду. А если говорить о стаже, так у вас некоторые стенографистки уже пять лет получают пятнадцать монет в неделю.
– Я не намерен вступать с вами в споры, сэр, – сказал мистер Барлоу, вставая.
– Я тоже. Просто хотел вам сообщить, что увольняюсь.
С минуту они постояли, невозмутимо глядя друг на друга, потом Эмори повернулся и вышел.
Передышка
Спустя еще четыре дня он наконец вернулся в свою квартиру. Том сочинял рецензию для «Новой демократии», где он теперь был штатным сотрудником. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
– Ну?
– Ну?
– Боже мой, Эмори, где ты заработал синяк под глазом? И скула…
Эмори расхохотался:
– Это еще что, пустяки!
Он стянул пиджак и обнажил плечи.
– Гляди!
Том присвистнул:
– Что на тебя свалилось?
Эмори опять расхохотался.
– Да много всяких людей. Меня избили. Факт. – Он привел в порядок сорочку. – Рано или поздно это должно было случиться, а переживание ценнейшее.
– Кто они были?
– Ну, скорее всего официанты, и парочка матросов, и несколько случайных прохожих. Удивительное ощущение. Стоит попробовать, хотя бы для обогащения опыта. В какой-то момент валишься с ног, и, пока ты не упал, каждый норовит ударить еще раз, а когда упал – пинают.
Том закурил.
– Я целый день гонялся за тобой по городу, но ты все время от меня ускользал. Воображаю, в какой компании.
Эмори плюхнулся на стул и попросил сигарету.
– Сейчас ты трезвый? – язвительно спросил Том.
– Более или менее. А что?
– Так вот слушай. Алек съехал. Родные уже сколько времени его допекали, чтобы жил дома, вот он и…
У Эмори больно сдавило горло.
– Жалость какая.
– Да, жаль. Если мы останемся здесь, надо подыскивать кого-нибудь другого. Плата за квартиру растет.
– Правильно. Подыщи кого-нибудь, Том. Я заранее согласен.
Эмори прошел в свою комнату. Первое, что бросилось ему в глаза, был снимок Розалинды, который он собирался окантовать, а пока поставил на комод, прислонив к зеркалу. При виде его Эмори ничего не почувствовал. После тех живых портретов, что рисовала ему память, снимок казался нереальным, мертвым. Он вернулся в общую комнату.
– У тебя нет какой-нибудь картонки?
– Нет, – ответил Том удивленно. – Откуда у меня картонки? Впрочем, погоди, может быть, у Алека осталась.
Эмори нашел-таки что искал и, вернувшись к комоду, выдвинул ящик, где лежали письма, записки, обрывок цепочки, два крошечных носовых платка и несколько любительских снимков. Пока он аккуратно перекладывал все это в картонку, ему вспомнилось место из какой-то книги, когда герой, после того как целый год хранил кусок мыла, некогда принадлежавший его неверной возлюбленной, моет им руки. Он засмеялся, стал было напевать «Когда ты уедешь»… Умолк на полуслове.
Бечевка два раза рвалась, но он с ней справился, бросил коробку на дно чемодана, щелкнул замком и вернулся к Тому.
– Уходишь? – В голосе Тома скрывалась тревога.
– Угу.
– Куда?
– Сам не знаю, старик.
– Давай пообедаем вместе.
– Я бы с удовольствием, да уже сговорился пообедать со Сьюки Бреттом.
– Понятно.
– Пока.
В кафе напротив он пропустил коктейль, потом дошел до Вашингтон-сквер и залез на империал автобуса. Сошел он у Сорок третьей улицы и ввалился в бар отеля «Билтмор».
– Ого! Эмори!
– Что будешь пить?
– Официант, сюда!
Температура нормальная
«Сухой закон» разом положил конец попыткам Эмори утопить горе в вине, и когда он, проснувшись однажды утром, обнаружил, что дни хождений из бара в бар миновали, он не почувствовал ни раскаяния за эти безумные три недели, ни сожаления о том, что повторить их невозможно. Он понимал, что выбрал самый жестокий, хоть и самый пассивный путь, чтобы защититься от кинжала памяти, и, хотя другим он не порекомендовал бы такой способ самозащиты, своей цели он в конце концов достиг – первый приступ боли остался позади.
Поймите его правильно. Эмори любил Розалинду, как ему не суждено было полюбить никого другого. Она забрала себе первое цветение его молодости, извлекла из немереных глубин его существа нежность, поразившую его самого, мягкость и самоотречение, которыми он еще никого не одарил. У него и потом бывали романы, но иного рода – когда он вновь занимал более, вероятно, типичную для него позицию, видя в женщине только зеркало собственного настроения. Розалинда пробудила в нем нечто большее, чем страстное восхищение. К Розалинде он сохранил глубокое, неумирающее чувство.
Но к концу их отношения обрели такой трагический накал, вылившийся в причудливый кошмар его трехнедельного загула, что эмоционально он был опустошен. Убежище, казалось, сулили люди и отношения, которые запомнились ему как тихие либо утонченно-искусственные. Он написал рассказ, в котором в циничных тонах изобразил похороны своего отца, и, отослав его в журнал, получил в ответ чек на шестьдесят долларов и просьбу присылать еще материал в таком же духе. Это польстило его тщеславию, но на дальнейшие усилия не подвигло.
Он запоем читал. Был озадачен и угнетен «Портретом художника в молодости»; с огромным интересом проглотил «Неугасимый огонь» и «Джоун и Питер»; не без удивления открыл,
