детских произведений С. Баруздина, — каждый из них (и тем он интересен) является нам на рубеже серьезных внутренних перемен, как бы при переходе из одного измерения в другое — более высокое, зрелое в житейском, нравственном, философском смысле. Для взрослых это движение слито и с профессиональным их ростом. Но в любом случае это устремленность от неведения к постижению, от себя к миру, от слабости к силе, которую дает человеку ощущение растущей личной сопричастности к большим и малым событиям, происходящим в обществе и в природе.
Это чувство по-своему выражено в мыслях начинающей воспитательницы детского дома Варвары Семеновны о том, что «и у нее есть малые силы и вот эти малые ребята, одна группа, каждый как снежинка, но когда они вместе и рядом с ними она, то тогда уже все — не просто она и группа, а что-то более важное, невидимое сегодня, но завтра и потом значительное, вырастающее до огромных размеров самого мира. И если она тогда, завтра, будет старой и мудрой, как Лайда Христофоровна (директор детдома. — И. М.), то они, ее ребята, станут взрослыми и еще молодыми, и они будут всюду, но в них будет она, Варвара Семеновна, которая всегда была с ними и всегда так старалась ради них…»
Двадцатидвухлетняя Варвара Семеновна полна предощущением будущего опыта, который видится ей только положительным и радостным, несмотря на то, что уже первая ее инициатива (пригласить на новогодний утренник «настоящего» деда Мороза) оборачивается не только счастливым детским смехом от встречи со сказкой, но и ее слезами — от первого столкновения с пошлостью. Напротив, Виктор Петрович, лежащий в больнице с подозрением на рак поджелудочной железы, мысленно как бы подводит итоги большого и нелегкого пути.
Как всегда, Баруздин акцентирует внимание на «жестких пробах» жизни, которые, по его убеждению, более всего формируют личность. Виктор Петрович прошел войну. Жена оставила его, увлекшись служащим британской миссии и укатив с новым супругом в Англию. Ему пришлось самому растить дочь Нину, бороться за ее спасение, когда она тяжело заболела. Уже пять лет, как нет Нины. И сам Виктор Петрович немолод и нездоров. Он мог бы сказать, подобно лирическому герою одного баруздинского стихотворения: «А болезни противно лезут из далекой военной поры».
Виктор Петрович преподает в ПТУ, готовящем художников-прикладников. Уже ряд лет он пишет учебник по чеканке, резьбе по дереву и другим видам прикладного искусства. Он одинок; кажется, ничто больше его не связывает с миром, кроме желания закончить учебник. Накануне операции Виктор Петрович рассчитывается со всеми долгами. Он готов к самому худшему.
Но и больница не только место, где люди выздоравливают или помирают. Больница — это также место, где люди работают и живут. Около Виктора Петровича мы видим лечащего врача Людмилу Аркадьевну, заведующую хирургическим отделением Веру Ивановну, молодого, недавно пришедшего хирурга Василия Васильевича, медсестру Машу, главврача больницы Апенченко, приглашенного «со стороны» Западова.
Даже тот малый кусочек больничной действительности, который виден Виктору Петровичу с его койки, исполнен напряжения и борьбы. Как над поверженным в поле тяжелораненым воином, над койкой Виктора Петровича скрещивают копья «свои» и «чужие».
«Свои» — это Вера Ивановна, Людмила Аркадьевна, Маша, Западов. Для них небезразличен сам Виктор Петрович. Он не просто человеко-единица, страдающая определенными недугами и занимающая больничное койко-место, а человек, единственный и незаменимый, со своей особой судьбой. Их отношения — межличностные, человеческие — взаимны, пронизаны живительными токами внимания, интереса, добра. И потому не всегда укладываются в параграфы больничных инструкций и бюрократических распоряжений, продиктованных якобы заботой о благе больных. Интерес «своих» — в том, чтобы спасти именно его, Виктора Петровича, как и каждого из других больных, а не в том, чтобы в случае рокового исхода иметь формальное оправдание по всем пунктам.
«Чужие» — это Апенченко, Василий Васильевич, специалист по панкреатитам профессор Александров. Свое дело они вроде бы знают, в нем совершенствуются, в работе пунктуальны и дисциплинированны. И все-таки писатель заставляет нас усомниться в их профессиональной пригодности. Ведь больные для них неразличимы, и как люди не имеют в их глазах самостоятельной ценности.
Другое дело — статистика выздоровлений и смертей. Ради общего «хорошего» показателя любому из «чужих» ничего не стоит превратить больного в подопытного кролика. Предлагая Виктору Петровичу удаление поджелудочной железы, профессор Александров, попахивая спиртовым перегаром, бодро сообщает, что провел на поджелудочной более 80 успешных операций. «…А сколько не успешных?» — внутренне содрогается Виктор Петрович, решительно отказываясь от услуг медицинского «светила».
«Чужие» замкнуты на себе — на своих успехах, карьере, благополучии. Во имя самоутверждения они способны интриговать, лицемерить, подличать, безжалостно расправляться с теми, кто кажется им конкурентом или соперником, и не испытывать при этом угрызений совести. «Зарезав» человека на операционном столе, такие не станут мучительно доискиваться, в чем они ошиблись, переживать и жалеть умершего. Но все силы употребят на то, чтобы их профессиональная репутация не пострадала.
«Чужие» для Баруздина — еще одна житейская беда, как пуля врага на войне, как злокачественная опухоль, как все, что вызывает катастрофу в людской судьбе. Во имя жизни их тоже надлежит преодолевать.
На пятые сутки после операции Вера Ивановна говорит пошедшему на поправку Виктору Петровичу: «Считайте теперь… что вы уже во втором измерении». Во «второе измерение» попадает и Олег Караваев, не помнящий родителей и первые шесть лет своей жизни проведший в обществе старой, больной бабушки в тесной московской квартире, когда перед ним распахивается неведомый прежде мир: Москва, кажущийся бесконечным заснеженный лес, многолюдье ребячьего коллектива, добрые, заботливые взрослые…
Выписавшись из больницы, Виктор Петрович шел по Москве «не спеша, словно впервые попал в этот огромный, суетливый город, и наслаждался всем, что окружало его: домами, машинами, людьми, снегом.
Может, и правда, он был сейчас во втором измерении?»
Не в том ли и смысл существования, чтобы, мужественно преодолевая угрозу небытия — не только физического, но и духовного, нравственного, — всякий раз как бы рождаться заново, вступая победителем в иное измерение жизни, более совершенное?
Не выпадают из общей системы баруздинской прозы и документально-исторические рассказы последнего времени — «Ранний вечер», «Прощание», «Платан восточный». В особой лирико-ностальгической тональности, отчасти напоминающей творческую манеру К. Паустовского, они продолжают разговор о жизни и человеке, который С. Баруздин уже четыре десятилетия ведет и с юными, и со взрослыми читателями.
Отразившиеся в этих рассказах судьбы русских поэтов С. Я. Надсона и Д. В. Веневитинова, а также француза Рене Васаля уже тем напоминают судьбы многих иных персонажей С. Баруздина — Проли Кривицкого, Сережи Шумова, Вани Дурнусова, Тони из Семеновки, Коли Лясковского, Славы Солнцева
