мальчика, высокого для своих лет, тонкого в кости, видимо в мать. Я спросила, не известно ли что-нибудь об Астрюд. Сольвейг нечего было ответить на это.
— Но она ведь не была хорошей матерью… — сказала я.
— Не бывает так, — твёрдо сказала Сольвейг, — мать — священна, священна для всех всегда.
— Я перестала быть для своего сына такой…
Но Сольвейг покачала головой:
— Нет, Рангхильда, ты была и есть в сердце Сигурда. Только теперь вместе с болью. И своим ядом. Ты предала его.
— Это он предал меня! Он выбрал между матерью и этой…
— Перестань, Хильди… — остановила меня Сольвейг, даже не хмурясь. — Для злобы скоро не останется даже людей.
Как ей понять меня? Ей, счастливой женщине, всю жизнь проведшей рядом с тем, кого она любила и кто любил её? Она ничего не знает ни о ревности, ни о предательстве, ни о ненависти, кого ей было ненавидеть? Ей достаточно было только любить. А мне не досталось той любви, которую мне обещали…
— Не надо было мне их женить… — проговорила я.
На что Сольвейг только рассмеялась:
— Думаешь, это ты их поженила?! — она покачала головой. — Они соединились бы, даже, если бы весь мир был против. Они друг другу назначены. Это судьба. Никто и ничто не мог бы изменить.
Я смотрю на неё удивлённо немного: «назначены»? Неужели она может так думать?
— Что ж… Умрут теперь вместе, «предназначенные судьбой». Ни черта никто ни кому не предназначен! Мы сами всё творим! Хочешь, докажу тебе это!?
Решение созрело во мне как удар молнии, в один миг…
Весна радует теплом в этом году раньше обычного. Уже кружевом зелени начали одеваться леса, с каждым днём всё ярче и выше трава на пригорках. Появились капли первых цветов, скоро их станет больше, всё больше с каждым днём. увидим мы это? Никто уже не думал и не ждал. Каждый радуется каждому часу, минуте отведённой жизни.
Ясное яркое весеннее утро. В такое утро хорошо просыпаться, когда влюблён. Всё радует, и щебетание птиц, и тихий шелест листвы за окнами и ветерок, овевающий кожу.
Но и умирать хорошо в такое утро. В такое утро хорошо всё…
Сигню в платье бирюзового шёлка, на голове не шлем, корона с колтами до плеч, тонкая броня, больше украшение, чем защита, на боку на богато украшенном поясе, меч Ньорда. Волосы распущены и струятся прекрасными тёмно-русыми потоками с медовым отливом вдоль её тонкой гибкой фигурки, совсем маленькой и хрупкой рядом с воинами, что окружают её. Давно не была такой красивой, такой весёлой, наша дроттнинг.
Мы не будем за стенами ждать врага, мы выйдем навстречу. Нечего оттягивать неизбежное. Да и прятать нам некого за стенами, незачем и давно надоело…
Пока все садились на коней, я подошёл к Сигню.
— Что ты, Боян? Что ты, мой милый Никтагёль? Ничего не бойся, — она улыбнулась мне как ребёнку.
— Я не боюсь умереть, — сказал я.
— Никто не умрёт сегодня. Жизнь подаёт знаки, их только надо суметь разглядеть, как ты во мне когда-то почувствовал Эйнара, помнишь? — она лучится улыбкой.
В меня будто проникло солнце, вот это, что заливает так радостно всё вокруг:
— Не может быть… Правда?! — я понимаю. Больше того — я вижу, правда, в ней новая жизнь. — Сигню, как же ты в бой идёшь?
Она хохочет:
— Не бойся ничего, мой Никтагёль! — она обняла и поцеловала меня в щёки.
А потом направилась к своей лошади. Но у седла её поджидал Асгейр Берси.
— Ты что, Асгейр? — прекраснейшая как никогда она улыбается мне счастливейшей из всех улыбок, какие я вообще видел у неё.
Я протянул её серьгу.
— Я нашёл её у сгоревшего остова Сонборгского терема. Мы не знали тогда, что и подумать. Я не решился отдать Сигурду. На ней была кровь.
Сигню смотрит на меня долгим, всё больше теплеющим взглядом, а потом обняла, прижав на мгновение:
— Спасибо, Асгейр, что пожалел сердце молочного брата, — сказала она, близко из объятий глядя мне в глаза. А отпустив, сказала уже весело: — Что Агнета тяжела, знаешь уже?
— Значит правда?! — я не был уверен, уезжая, Агнета говорила, но не была уверена.
— Правда-правда! Девчонка родится. Войне конец скоро.
Это уж точно…
Сигню снимает свои серьги и отдаёт мне:
— Подарок дочери твоей будет на рождение, они дорогие, из заморских стран.
А сама надевает эту, потемневшую за то время, что я прятал её у себя под одеждами, серьгу-лебедь, только золотые крылья горят ещё ярче на фоне чёрного теперь серебра.
— На удачу, — улыбнулась, — не пропала же я тогда в Сонборге.
— Сигню, Свана, задумала чего? — тревожно спросил я.
— Нет, Асгейр. Будем жить! День-то какой, кто согласится умереть сегодня?! — засмеялась она.
Мы выехали за ворота нашего форта, ставшего городом за эти месяцы с осени, всё вокруг Сигурда строится быстро.
Выстроились боевым порядком. Но нас всего лишь капля против тучи воинов окруживших нас. Мы как горсть горошин на земле.
Но они не подходят, ждут на отдалении, надо думать за горизонтом их ещё в несколько раз больше, чем мы можем видеть здесь. Рати из несметных орд норвеев с вкраплениями асбинцев. Впереди Ньорд на высоком коне с приближёнными алаями и старшими сыновьями. Стоят спокойно. Выжидают нас… Что им спешить…
Стереть нас пришли.
Сигню поворачивается к Сигурду, протянула ему руку, касается запястья, повыше рукавицы:
— Позволь молвить, Великий конунг?
Я смотрю на неё, и её весёлая даже шальная решимость внушает мне страх. Из тех страхов, когда я просыпаюсь в поту, догоняя её, и не могу догнать, и упускаю…
Но не дать ей сказать нельзя. Я чувствую, за этими словами много, то, что меняет судьбы, наши судьбы, а может и тех, кто стоит чёрной стеной, скрывая от нас горизонт.
Бледнея и чувствуя сердце горлом, я киваю, позволяя говорить:
— Спасибо, мой конунг! — она обводит всех своим сияющим взглядом: — Воины! Все вы мои братья! Те, что стоят там, пришли за одним покончить с нами навсегда. Их предводитель в своей слепой ненависти уничтожил уже всю Свею, остались только мы. Но он может остановиться. Он не дикий зверь. И остановить его могу я. Как чуму когда-то. Ждите меня, я поговорю с ним!
— Сигню… — вылетело из моей груди. Вот уж не мог я подумать… чувствовал только…
Но она лишь улыбнулась:
— Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Быть может наша смерть придёт за нами не сегодня? Никто из нас не слышит шелеста крыльев Валькирий, значит, они
