Сам он рассказывал об этом так: родители и куча других родственников были адвокатами (мама была защитником «тунеядца» Иосифа Бродского на суде 1964 года), и мальчик готовился идти по тому же пути. Вот только очень рано в семье заметили, что куда лучше защиты у него получается обвинение. Становиться советским прокурором в конце 1960‐х было западло, литературный же дар мог стать профессией. Вот только еще учительница литературы, горестно выставляя единицы за очередное сочинение школьника Топорова, предупреждала: «Витя, с таким содержанием никакая грамотность не поможет!» Мальчик совершенно не мог держать себя в рамках спущенных свыше условностей. Филфак, конечно, рамки эти никуда не убрал, но, выбрав перевод как основное приложение своих сил, Топоров смог до поры до времени делать вид, что границы для него существуют. Хотя бы границы чужого текста. Так, с английского он переведет Джона Донна, Байрона, Блейка, Шелли, Эдгара По, Браунинга, Уайльда, Киплинга, Элиота, Одена, Фроста; с немецкого – Гете, Ницше, Рильке, Клеменса Брентано, Готфрида Бенна, Пауля Целана и еще массу текстов, без которых наше представление о западной литературе было бы совершенно искаженным. Иногда, правда, его и тут заносило: некоторые поэты в руках этого переводчика куда больше походили на Топорова, чем на самих себя. Но в большинстве случаев его переводы блистательны: за единственное «правильное» слово он готов был и себя измучить, и любого убить.
Вторая жизнь Виктора Топорова началась в 1990‐х, когда он начал публиковать литературную критику. В Ленинграде 1970–1980‐х годов все знали, что нет в городе более желчного кухонного острослова, чем Топоров. Теперь об этом смогли узнать все желающие. Его характеристики были убийственными, не жалел он никого, кроме русской литературы как таковой, в том ее виде, в каком она ему представлялась наиболее адекватной своей славе. Тексты позднего Аксенова у него были явными симптомами болезни Альцгеймера, Дмитрий Быков – «литературным паралимпийцем», Гранин и Евтушенко давно перешагнули «возраст дожития». Ему ничего не стоило сказать про кого-нибудь, что его «книга г…но, писатель исписался – пусть лучше на огороде лук выращивает». Более того: он считал, что именно так все критики и должны резать правду-матку. Больше всего в литературе он ценил радикализм и эпатаж. И «единственный в хорошем смысле гопник» Лимонов, и воспеваемый Топоровым Прилепин, и многочисленные проснувшиеся знаменитыми звезды главного его детища – премии «Национальный бестселлер» – все они шли не в ногу.
Слава литературного скандалиста самому Топорову очень нравилась, он и свою полумемуарную книгу назвал «Записки скандалиста». Но в последнее время еще больше ему нравилась мантия политического провокатора. Его колонки в «Известиях» и иных одиозных изданиях, да и посты в Facebook сопровождались дождем разгневанных комментариев. Говорить то, что «принято», Топоров не мог физиологически. Он запойно сквернословил, был нарочито груб, зачастую бесконечно несправедлив. Его любили и ненавидели страстно. Последних было больше, что ему нравилось. Без него будет явно спокойнее, но и серее. А именно серости этой он не переносил.
8 сентября 2015
«Мы живем, конечно, в интересные времена. Хотя лучше бы жить в какие-нибудь другие»
Умер художник Евгений Ухналев
Евгений Ухналев (1931–2015) скончался на восемьдесят четвертом году жизни, в собственной постели, среди родных, как и хотел. Хотя в долгой своей жизни он мог умереть много раз и явно не по своей воле.
Ухналев – художник государственного значения и важный местночтимый петербургский культурный миф. В первой своей ипостаси он часть государственной машины, использовавшей его знания и увлечение геральдикой и поставившей их на службу системе. Той системе, которая с каждым годом становилась все более похожей на сломавшую ему жизнь и которую он ненавидел всей душой. Ему было что ненавидеть: блокада, эвакуация, учеба в пустынной, полузаброшенной, но такой вожделенной школе при Академии художеств, судостроительный техникум, в который он пошел по настоянию отца, и в семнадцать лет арест по доносу однокурсника. Приговор: обвинен в том, что собирался сделать подкоп из Ленинграда в Москву под Мавзолей Ленина, планировал убийство Сталина, маршала Говорова и других. Сам Ухналев об этом говорил с ухмылкой: «Когда мое следствие кончилось, я спросил судебного исполнителя: „Из вашего опыта сколько мне могут дать?“ Он спокойно ответил: „Знаете, десять лет точно“. Меня это ошарашило! Как будто по лицу ударили, даже по рылу. Мне – 17, срок – 10, мама дорогая! Это было страшно. Но когда на суде мне дали 25 лет, это было уже смешно». Но смешно потом не было – Воркутлаг до 1954 года, спасло то, что хорошо чертил, полсрока отработал в шарашке, обучился на архитектора. Когда Усатого не стало и разрешили вернуться домой, работал в проектном институте, а с 1967‐го по 1975‐й – главным архитектором в Эрмитаже. С этим же музеем будет связан и поздний период его жизни: в 1992–1998 годах он работал в аппарате Государственной герольдии при президенте РФ, а с 1998‐го стал ведущим художником Государственного Эрмитажа. Именно в эти годы он, бывший зэк, был соавтором современного герба России, штандарта и знака президента, знаков орденов Святого апостола Андрея Первозванного, «За заслуги перед Отечеством» и ордена Мужества, то есть отрисовал все основные символы нового государства.
А еще была графика. То есть она была с ним всегда, в тюрьме и в лагере тоже: «В конторе каждый выкраивал время для своих любимых занятий. Я рисовал. Мать прислала мне два томика истории архитектуры Огюста Шуази. Я отпарил обложку, вынул картонку переплета, положил вместо нее рисунки и заклеил обратно. Просто на всякий случай: если бы картинки нашли, меня посадили бы в карцер, их отобрали бы, а мне хотелось их сохранить». Потом были выставки неформальных ленинградских художников и первая персональная выставка в 2001 году – конечно, в Эрмитаже.
То, что было на ней представлено, – из разных, не способных вроде бы к пересечению миров. Одна витрина забита маленькими рисунками пером, которые Ухналев сделал в лагере в Воркуте в 1948–1954 годах. Во второй вальяжно расположились эскизы государственных орденов и иных знаков отличия новой российской власти. И там и там никакого декадентства – все предельно просто и отрешенно. Рисунки политзаключенного – темные пейзажи темного города. Рисунки чиновника – холодный протокол идей государственных деятелей. Вся выставка вместе – остроумная (хотя бы потому, что подлинная) иллюстрация к новейшей российской истории.
Между этими реальными и умозрительными ухналевскими витринами всегда был город. Главный герой этого художника. Его дожди и вьюги, мрак и дохлый свет, слепые окна и наглухо закрытые двери, провалы подворотен и нервные кривые крыш. Это город Ленинград, никак не Санкт-Петербург, в нем величие забвения, а не помпезной имперскости, в нем нет людей, но есть их тени. Именно в нем художник видел себя всю свою жизнь, его рисовал по памяти в тюрьме, его видел за бараками Воркутлага, в нем и умер. И оставил его нам в наследство.
18 ноября 2015
Художник и немного скоморох
Умер художник Иван Сотников
