забывшись, положила ладони ему на спину.
Нет, вопрос с Чумой определенно нужно было решать.
***
В Тридевятом ревела ручьями и пела сотней птичьих голосов весна. Видимо, где-то недалеко от лесного домика текла речушка, Юля слышала ее шелест позади деревьев. Снег был рыхлым, кое-где на проталинках виднелись маленькие цветочки: белые, желтые и синие. Юля плохо разбиралась в растениях, но догадалась, что белые — это подснежники. А вот желтые и синие опознать не смогла.
Евдокия вела ее хорошо протоптанной тропой, идущей по широкой дуге вокруг избы. Изба то терялась за деревьями, то вновь показывалась, и Юля поняла, что они идут по кругу. Судя по всему, Евдокия стала выходить на прогулки, но боялась уходить далеко в лес и проложила для себя дорожку недалеко от дома.
Княжна молчала. Тропа была узкой, и она шла впереди, даже не шла, а плыла, и, идя позади нее, Юля невольно завидовала ее грации. Она тоже так могла, но использовала свое умение только на сцене, расслабляясь в простой жизни. А если бы она немного потрудилась, больше бы следила за собой…
Тропинка раздвоилась, словно змеиный язык, и Евдокия свернула вправо. Они прошли еще немного, и просвет между деревьями стал ярче. Евдокия привела их к реке. Та уже вскрылась и впрямь оказалась совсем небольшой — всего метров пять в ширину. Берег над ней с их стороны возвышался метра на два.
— Ждан говорит, она глубока, — со странной интонацией произнесла Евдокия, неотрывно глядя на воду. Юля невольно сделала шаг назад. Но не сбросит же княжна ее в реку…
— Ждан? — переспросила она.
— Хозяйский сын, — ответила Евдокия. — Он утверждает, что скоро река напьется снегом, выйдет из берегов и не дотянется до избушки лишь на несколько шагов взрослого мужчины. И что так происходит каждую весну. Я бы хотела это увидеть…
— Но ведь скоро увидишь.
Евдокия улыбнулась.
— Да, — все с той же непонятной интонацией ответила она и позвала, повернувшись к Юле. — Идем, здесь есть, где присесть.
Тут тропа тоже была протоптана, и чуть дальше лежало поваленное дерево, расчищенное от снега. Евдокия явно была здесь частой гостьей. Она присела на ствол и жестом пригласила присесть рядом Юлю.
Княжна была все так же надменна и горделива. И все же в ней произошла какая-то перемена. Она стала лучше выглядеть. Порозовела. Взгляд ее стал спокойнее. А из выражения ее лица пропало напряжение, от которого все время казалось, что у нее свело мышцы, или что она злится, или с трудом сдерживается, чтобы не сморщиться неприязненно.
Евдокия все так же неотрывно смотрела на воду и не спешила заговорить первой.
Юля присела рядом. Тоже обратила свой взор к воде.
Она никак не могла до конца объяснить себе, зачем сюда пришла и почему согласилась на эту прогулку. К Евдокии ее вело настойчивое ощущение: встретится с ней, и все разрешится само собой, все снова станет хорошо. Последние два месяца, начавшиеся с предновогодней ночи, обернулись пыткой. Утром после той страшной ночи мир дрогнул и уже не вернулся в исходное состояние. Все перевернулось. Случилось то, чего она боялась и ждала, зная, что для нее это неизбежно: сказка закончилась. Картинка счастливой жизни, которую она нарисовала им с Демом, разбилась на осколки. Истерика Дема Юлю страшно напугала и в то же время послужила доказательством тому, что все это время она была права: он сидел на коротком поводке у того, кого считал отцом. И все хорошее впечатление о Кощее, которое успело сложиться у нее о нем за время ужина, окончательно сошло на нет. Она должна была помочь ему и понятия не имела — как. Но одно было очевидно: она должна была остаться с ним, и ради этого должна была похоронить мечту о ребенке. О своем ребенке от него.
Она не смогла.
Она очень-очень старалась, но не смогла. Когда она предложила Демьяну усыновить кого-нибудь, она сделала это искренне, но в тот момент ей было важнее позаботиться о нем, чем о себе. Но Юля и не знала, как сильна в ней жажда взять на руки его маленькую копию. Того, кто был бы их общим продолжением. Зачать его от него и выносить. Осознание того, что этого никогда не случится, причиняло острую боль, и эта боль копилась в ней, и начала выливаться в раздражение, она начала срываться на Демьяна. Он просил поговорить с ним, но она не могла: один раз уже поверила ему и сказала как есть, и все это вылилось в какой-то кошмар. А теперь тем более было велико искушение скатиться в обвинения. Почему он не сказал ей сразу? На кухне, когда спрашивал, будет ли она с ним? Или еще раньше, когда сидел под дверью в ванную комнату? Он должен был ей сказать. Обязан...
Юля понимала: один раз обвинит, и он уйдет, уверенный, что так будет лучше для нее. А она не могла его лишиться.
А потом Демьян сделал ей предложение, и все стало еще хуже. Юля пообещала себе, что возьмет себя в руки и прекратит свои нападки. Либо она говорит все прямо, либо молчит, иного он не заслужил, он ведь дал ей выбор. Но на то, чтобы сдерживаться, ушли последние силы. А вместе с этим словно в насмешку ей то и дело стали попадаться беременные женщины и женщины с колясками и маленькими детьми. Они были повсюду: на улицах, в магазинах, в автобусах, в метро. И даже мама одной из ее учениц внезапно оказалась в положении.
И над всем этим неустанно маячило неясное ощущение того, что решение есть. Его не могло не быть. И отчего-то Юле казалось, что это решение есть у Евдокии. Ее образ все чаще и чаще мелькал перед глазами, пока однажды Юля не проснулась с четким убеждением: ей нужно увидеть княжну…
И вот теперь княжна сидела рядом с ней, а Юля не могла понять, почему решила, что та способна ей помочь. Почему вообще она решила, что ей можно доверять? И все же иррационально она доверяла. Что им было делить?
— Ты сегодня тиха, — заметила княжна, наконец отмерев. — Что-то лучилось? Царевич стал холоден к тебе? Больше к себе не зовет?
— Тебе известно, что в отношениях бывают иные проблемы, кроме тех, что случаются в постели? — недовольно поинтересовалась Юля.
Евдокия с удивлением посмотрела на нее, и Юля
