мне или Сергею?
– Не разобрать, что такое. Тряпьё какое-то, волосы, всё в крови. Прямо перед твоим приходом оставили.
– Покажи.
Серафим провёл по коридору, отпер амбулаторию и надёжно прикрыл дверь за Егором. В круге жёлтого света от лампы блеснули мензурки, бутыли с растворами, отбросила резкую угловатую тень неисправная медицинская аппаратура. На клеёнчатом столе лежал тёмный свёрток.
Егор не взял предложенный Серафимом пинцет и двумя пальцами начал расправлять ткань. Складки трещали, сыпалось бурое крошево, в неё впиталось много запёкшейся крови, столько могло выйти лишь из смертельно раненого человека. Локон чёрных волос прилип к ситцу. На ткани с трудом проглядывался узор в мелкий цветочек.
– Это Дашуткино, её сорочка, в которой её украли.
– Господи-Боже! Это как же так… тогда она, верно, мертва? – перекрестился Серафим онемевшей рукой и вдруг опомнился. – Егор! Если это сорочка Дарьи, нельзя ходить к Нави! Сам не вернёшься, да и… поздно должно быть идти.
Серафим сдёрнул очки, резко выдохнул: «Господи, Господи, за что же нам это!». Егор держал кровавый ошмёток и убеждал себя, что идти вовсе не поздно, что племянница выжила, пусть и ранена, и эта кровь вообще не её, что Навь только пугает. Но дорога в ночной Навий лес за надёжные стены теперь показалась ему сущим падением в пропасть. Но он вспомнил про обещание Жене, ведь если договорится с ведуньей, то войне не бывать.
– Если бы Навь Дарью убила, то не одежду бы принесла. Кто-то в племени хочет, чтобы мы испугались, отчаялись – не выйдет. Сорочку я отнесу утром Сергею – сам. Но если вдруг не вернусь, значит ты отнеси, и передай на словах, что я ушёл своевольно.
Добавлять было нечего. Серафим перекрестил Егора и повёл его из амбулатории к стальной двери с наваренным сверху крестом. Мертвецкая лежала прямо под лазаретом. Этой весной на лёд отправилось немало ратников, погибших у частокола и в караване, и ещё несколько отравленных беженцев. Серафим открыл дверь своим ключом и пропустил Егора на лестницу.
– Храни тебя Бог, – пожелал он на дорогу. – Я буду ждать, как вернёшься. Береги себя. Ночь нынче безлунная, страшная.
– Не волнуйся, покойников я не боюсь, – уже спускался Егор по лестнице.
– Нечего покойников наших бояться, души их с Господом. Ты живых лучше бойся, кто ходит без Бога, – закрыл дверь Серафим и задвинул запор. Егор остался в низкосводчатом подземелье Монастыря. Ради спасения Дарьи, ему и правда предстояло пройти через смерть.
*************
Семьям переселенцев запретили громко общаться в дороге. Дети держались за матерей, родители переговаривались только шёпотом, старшие братья и сёстры следили за малышами. Трудно найти кого-нибудь понятливее Навьих Волчат. С шести Зим они знали, чего стоят лишние звуки в лесу. Перебраться из старого логова в нору у приграничья для них было всего лишь игрой. А любая игра для Волчат – это охота. На охоте никто не шумит.
Олеся сторожила следующую группу переселенцев, готовых отправиться в путь, вместе с другими охотниками Чертога. Несколько десятков сородичей расселись на тюках и корзинах с пожитками. Запоздавшие поднимались из логова, находили друзей и соседей, старались устроиться поближе к своим. Для охраны переселенцев выбрали охотников из разных стай. Олеся, как и многие другие подземники, видела в этом руку ведуньи, хотя выбирал охотников Сивер. Несогласных с Единением отсылали подальше от логова, боялись крамолы. И семью Олеси примкнули к ним.
На душе сгустилось дурное предчувствие. Плохая ночь – безлунная, тёмная, и хмарь низкая и густая. В такую ночь даже Навь видит плохо и в пути может случиться всё, что угодно. Именно поэтому Олеся отправила Риту на дозорную лёжку. Только так она могла избавить сестру от ночной дороги.
– Олесенька, ты, когда на ребятишек глядишь, так улыбаешься, – заметила Снежка. Вместе с матерью она уселась на собранных к дороге вещах. Не всю утварь переносили из старой норы, взяли только самое необходимое на новом месте.
Олеся стёрла с лица улыбку. И правда, потомство вест чисто́ сердцем, не то что взрослые соплеменники.
– Своих бы она по-иному наставила, – протянула к ней руку мать. На запястье перестукивали костяные браслеты из добытых Олесей и Ритой клыков. Она наклонилась и прижалась щекой к натруженной кисти.
– Не тужи, Олесь. Буде срок, и у тебя народятся чада. К сединам на внуков хочу поглядеть.
– Перед сем надоть вас охранить, мати.
– Охрани. Лучше тебя опоры нам нет. А ежели ведунья на нашу семью худо подумала, так мы ей раденьем и доброй волей ответим. По-иному никогда не бывало. Пущай знает, ще мы верны роду.
Олеся кивнула и покосилась на кашляющую рядом Снежку. Рабыне полагалось сегодня нести самые тяжёлые вещи, но сердобольная мать наверняка потащит сама, дабы поберечь больную служанку.
– Погляди, Олесь, даже Снежа радуется. Серьгами её одарили, сватались значит. Весь вечер мне щебечет о сем. Нешто вы, ладные мои, мужей добрых не сыщите? На заре Рита придёт к нам в новую нору, сызнова вместе все соберёмся и род нас оборонит.
– Род оборонит, – согласилась Олеся, и мать отпустила её, тепло улыбаясь.
Охранники начали созывать семьи в путь, соплеменники начали подниматься, окликали детей, подбирали готовые к дороге тюки. От головы соньмы к Олесе широко подходил Сивер. Он хмурился и недовольно приглядывался к охране. Таким и должен быть сегодня вожак, иначе не все доберутся целыми и невредимыми. Сивер – хороший вожак. Но Олеся всё равно ему не доверяла, так как он был предан ведунье как пёс.
