«Да что не так-то с твоей душой?!» — хотела воскликнуть Лия, но слова так и остались лишь мыслью, которая пленной птицей билась в сознании — к чему вообще это было сказано?
— Не хотите поговорить, Вадим Борисович? — Собственный голос показался Лие каким-то грубым и чужим. — Чтобы не было недосказанности.
— Нет, не хочу, — отрывисто бросил Ильинский.
Он резко поднялся со стула, затушил сигарету и быстро вышел из столовой.
Ей оставалось только смотреть, как его крупная фигура в камуфляжном костюме стремительно удаляется по направлению к жилым домикам. Ильинский шёл, склонив голову, и от него — Лия ощущала это всей кожей, всем своим существом, исходил отчётливый шлейф негодования и какой-то странной обречённости.
Такой шлейф, заполняющий собой всё пространство, вытесняя из него все надежды и мечты, появлялся, когда он пел соло песни о любви, разлуки и смерти.
Лия как будто наяву услышала высокий, с позвякивающей хрипотцой голос Ильинского, поющего слова:
— …но я устал, окончен бой, беру портвейн, иду домой. Окончен бой, зачах огонь, и не осталось ничего, а мы живём, а нам с тобою повезло назло! — это назло он всегда пел яростно, его голос буквально подлетал на самых высоких нотах, а потом резко срывался вниз, унося с собой нечто, что мучило Вадима Борисовича.
Он пел великолепно, как птица Сирин[6]. Увы, но больше он никогда не запоёт над её головой. Ведь Сирин поет только счастливым людям. А сама приносит несчастья.
С серого, затянутого тучами неба вновь начал накрапывать дождь, что полностью соответствовало настроению Лии. Утешало одно — завтра она уедет домой.
Ещё никогда она так сильно не ждала Малиновского.
* * *
В отличие от мотора шмаровозки Дружинина, шум «Ветерка», установленного на лодке дяди Вити, который должен был забрать с переправы Сашу Малиновского, Лия услышала сразу. Она даже вышла на крыльцо своего домика и, устремив взгляд вдаль, прислушалась к тому, как мотор, сделав последние пару оборотов винта, заглох. Далее Корнев пойдёт на вёслах — Лия знала это точно — всё мелководье напротив стационара заросло длинными жёлто-бурыми водорослями, которые словно ковёр показывались из воды.
Лия так и стояла на крыльце, пока на небольшом пригорке, спуск с которого вёл на причал дяди Вити, не показался Малиновский — высокий и широкоплечий, довольно плотного сложения, он был заметен издали. Лия знала, что многим девушкам, например, её однокурснице Насте, Саша нравился, хотя сама Лия не могла найти в заведующем стационаром ничего привлекательного — помимо приятной внешности Малиновский мог похвастаться разве что отвратительным характером, жуткой непоследовательностью и забывчивостью — Лие постоянно приходилось напоминать ему, что в «Тайге» требуется что-то из города.
В последний раз она ему звонила ещё до того, как из затона выполз, словно змей-искуситель, Дружинин — Малиновский должен был привезти новые весы для взвешивания птиц.
«Если он о них забыл, — подумала Лия, глядя на то, как Саша широким шагом подходит к домику, неся в руке пакет с запасом хлеба, — то пусть едет обратно. Впрочем, — напомнила она себе, — это не моя проблема. Завтра меня здесь уже не будет».
Вероятно, забытые весы были отличным поводом начать разговор, поэтому Лия, как только Малиновский подошёл совсем близко, произнесла:
— Здравствуйте, Александр Владимирович, — она искательно улыбнулась, — вы привезли весы?
Конечно же, нет.
— Нет, не привёз, — с коротким, чуть обиженным вздохом ответил Малиновский, ставя пакет с хлебом в кресло. — Зато я привёз вот это, — он указал на хлеб, — это на кухню.
— Вот за это спасибо, — ответила Лия, наблюдая за тем, как Малиновский открывает дверь своей комнаты. Это было единственное помещение на стационаре, которое запиралось всегда. Кроме домика Корнева, конечно, ключ от которого хранились в старом резиновом сапоге на крыльце, и о котором, естественно, все знали.
— Ты даже не начнёшь возмущаться, почему я не привёз весы? — усмехнулся Малиновский из своей комнаты.
— Нет, не начну, — ответила Лия, чувствуя, как холодный комок решимости царапает сердце. — У меня к вам такой вопрос: когда вы уезжаете?
— Я уже успел тебе надоесть? — Малиновский встал в дверном проёме, облокотившись о косяк и проводя рукой по крашенной светло-коричневой краской двери. — Я ведь даже не сказал ещё, что в лаборатории срач, а ты плохо определяешь виды птиц.
«Ты меня уже достал, — подумала Лия, чувствуя привычное раздражение, которое она испытывала при общении с насмешливым и самодовольным Малиновским. — Но ты должен увезти меня домой. Потом можно и поругаться».
— В лаборатории я убираюсь каждый день, — она, скрестив руки на груди, посмотрела в глаза Малиновскому, — а птиц в этом сезоне мало, так что накосячить я не успела. Так когда вы уезжаете?
— Ты всегда успеваешь накосячить, — настаивая на своём, усмехнулся Малиновский. — А зачем тебе мой отъезд? Привезу я весы, ты только напоминай почаще. Тогда — может быть. Кстати, — он вдруг стал серьёзнее, — последнее время ты что-то мало доставала меня своими звонками — я уже решил, что вам ничего не надо. Сам хлеб привёз, — он ткнул пальцем пакет, который мерзко зашуршал. — Что у вас случилось? Спирт закончился?
— С этим вопросом обратитесь лучше к Ильинскому, — недовольно ответила Лия. — Он точно знает. А вообще, — она пристально посмотрела прямо в чёрные глаза Малиновского, — пойдёмте на кухню, и я вам всё, — Лия протянула последнее слово, — расскажу. Дядя Паша как раз окуней наловил — заодно покушаете.
— Да что у вас здесь такого произошло, что ты называешь Вадима Борисовича Ильинским, а мне предлагаешь покушать? — с интересом спросил Малиновский, идя по тропинке на кухню — Лия едва поспевала за его широкими шагами.
— Три дня назад, — начала Лия, чувствуя, что рассказывать о произошедшем будет тяжело и приятно — наконец-то она выговорится, — Дружинин привёз на лодочке свою девочку…
* * *
— Ну это какой-то пиздец, Лия, — с сомнением произнёс Малиновский, отправляя в рот кусок жареного окуня. — Быть такого не может!
— Я бы сама не поверила, если бы мне такое рассказали, — со вздохом заметила Лия, переворачивая шипящего, стреляющего каплями раскалённого масла, окуня. — Но мы имеем то, что имеем.
— А Дружинин и Ильинский — Лизу, — пошутил Саша, не заметив, как у Лии дёрнулись уголки губ, а пальцы, державшие лопаточку, сжались.
