Хмуро глядя на небо с проплывающими по нему быстрыми светлыми облаками, Лия думала, что в одиночку ей будет тяжеловато. В прошлые годы у неё был Ильинский, который, когда она ходила на берег, просто забирал у неё обходы за ворота.
Теперь всё изменилось — внимание и время Ильинского были заняты Лизой.
Лие же оставались обходы и кухня.
Горе горем, а еда сама себя не приготовит. Да и о мальчиках надо было заботиться. Последнее время Лия находила в себе силы для работы только в поддержке Андрея и Эдика.
Вот и сейчас она стояла на кухне рядом со столом и резала лук для поджарки к гречневой каше с тушёнкой. Сзади яростно пылала и весело гудела большая печка, тепло от которой мягко грело спину и ноги Лии через армейские зелёные штаны и бушлат. Её телу было тепло и приятно, даже немного клонило в сон — встала Лия сегодня рано, а помогать ей с птицами, естественно, было некому.
Ильинский неожиданно проснулся в восемь утра на её прошлый первый обход, но затем, когда ранней пташкой была Лиза, он поднялся и того раньше — в половине шестого утра и, судя по угловатому неразборчивому почерку в журнале с записями, птиц вместо Баклановой приносил он сам. При первой удобной возможности Вадим Борисович сажал на запись кого-то другого — собственный почерк ему категорически не нравился, хотя, глядя на записи других, он часто сетовал на то, что им всем необходимы прописи — учиться каллиграфии.
«А ко мне он так рано никогда не вставал, — с грустью подумала Лия, беря из алюминиевой большой миски крупную луковицу. — Даже когда я была на первом курсе. А ведь она даже не на зоологическом профиле…» — Она шмыгнула носом.
Лия чувствовала, что могла бы, почти готова простить Ильинского, если бы он извинился. Но Вадим Борисович даже не пытался. Он даже не заметил, что что-то не так. Да и как бы он заметил, с горечью подумала Лия, если всё время проводит с Лизой. С Баклановой, которой доставалось всё его внимание без остатка, которую он иначе, чем Лизонька не называл. А ещё улыбался при этом так, что Лие хотелось выхватить складной нож из ножен на поясе и вонзить блестящее лезвие прямо в его глаз.
За короткое время — считанные часы, девочка Дружинина стала центром вселенной Ильинского, и Лия не могла понять — почему? Что и когда она сделала не так? Чем эта шлюха с кислым лицом и бессмысленным взглядом заслужила такое отношение к себе?
«Сосёт, наверное, хорошо», — зло подумала Лия, яростно кромсая лук, с упоением слушая, как хорошо заточенный нож вонзается в деревянную доску.
Она вспомнила, с какой теплотой и заботой стирала рубашки, какой приятной на ощупь была хлопковая ткань, как аккуратно, вкладывая всю свою любовь без остатка, Лия складывала одежду и оставляла в комнате Ильинского. Эту рубашку — голубую, чуть выгоревшую на жарком летнем солнце, Ильинский так и не надел. Она лежала, как и была — аккуратно сложенная, на тумбочке возле его кровати.
Из-за рубашки было больнее всего.
Глаза начинало потихоньку щипать, и Лия чувствовала, как опухает и чешется нос, а из ноздрей начинает сочиться прохладная противная жидкость. Она подняла руку и повела тыльной стороной кисти по губам — попыталась стереть тонкую струйку, которая неприятно щекотала кожу, но тут же об этом пожалела. Именно в этой руке она сжимала нож, блестящее лезвие которого было почти пропитано луковым соком.
Шикарно.
Глаза тем временем уже заволокло прозрачной, искажающей всё пеленой, а маленькие капли начинали пытаться выскользнуть наружу. Вытереть их Лия даже не пыталась — руки, как и нож, были испачканы в луке. А слёзы тем временем текли и текли, капая на стёкла очков, стекали вниз по скулам — Лия чувствовала на губах их солёный резкий вкус.
Она бы и рада была выплакаться, но это были простые луковые слёзы. Лие стало обидно. Она не могла даже плакать. Насколько же сильно её надломила сложившаяся ситуация, что она не могла заплакать — прежде проблем с этим у неё не было.
Глотая слёзы, которые всё не желали останавливаться, Лия вдруг вспомнила, как она плакала на кафедре в последний рабочий день Ильинского, когда он подарил ей надежду на счастье — золотую цепочку и серебряный ключ.
«Где же сейчас твоя Страна Снов? — подумала Лия, беря предпоследнюю луковицу. — Неужели боги Кадата столь жестоки?» — Она подняла руку и сдёрнула с лица очки — сейчас от них всё равно не было никакого толку.
— Чего плачешь? — вдруг раздался за спиной голос, от звука которого Лия вздрогнула и резко повернулась.
В дверном проёме, который находился рядом тропинкой к береговым сетям, стоял Ильинский.
— Лук режу, — поспешно бросила Лия, отворачиваясь. Сейчас ей не хотелось, чтобы Вадим Борисович видел её такой. Жалости от него она точно не хотела.
Нет.
Краем затуманенных слезами глаз она заметила — даже больше почувствовала, как Ильинский дёрнулся было, словно хотел её успокоить, прижать к себе, зарыться пальцами в её пушистые волосы, но в последний момент остановился.
Вместо этого он пожал плечами и, пройдя мимо неё, уселся на один из стоявших возле печи стульев.
Однако, Лия всё же успела заметить щемящую сердце пустоту в его глазах.
Глядя на то, как Ильинский сидит, задумчивый и почти печальный, Лия невольно подумала о том, что было бы, если бы она тогда нажала на курок…
Это было бы сродни тому, если бы она вырвала себе сердце и положила его на разделочную доску, пропитанную жгучим луковым соком.
Лия вдруг испугалась сама себя и даже на несколько мгновений положила на стол нож, глядя на собственные чуть подрагивающие от смешения тепла и холода руки, заляпанные луком, солью и ещё бог весть чем.
«Лучше не думать об этом, — решила Лия, снова беря нож и продолжая резать. — А то я сейчас упаду перед ним на колени». — Она чуть повернула голову и посмотрела на Ильинского, который сидел, повернувшись боком к печке и, держа в одной руке сигарету, пальцами другой чесал себе голень — как раз ту, которую два года назад ему лечила Лия.
Это так возмутило её, что она не сдержалась. Она хорошо помнила ту трофическую язву, которая ужаснула её на первом курсе.
— Может быть, не надо чесать ногу? — осторожно произнесла Лия. — Руки-то не самые чистые. — Её реплика не имела никакого второго дна — руки Ильинский в самом деле мыл не так уж часто.
— Отстань, а? — резко произнес Ильинский, поворачиваясь к ней так быстро, что с кончика его сигареты сорвался стержень пепла, который, прочертив полукруг, упал на деревянный пол кухни. — Сколько можно уже!
— Я вообще-то до этого вам ничего не говорила, — огрызнулась Лия, возвращаясь к прерванному занятию. — И что такого в заботе и внимании?
Раньше вам это нравилось.
Этот вопрос она задала больше самой себе, чем Ильинскому, но неожиданно Вадим Борисович решил на него ответить:
— Поменьше бы этой заботы, — губы Ильинского искривила какая-то горькая болезненная усмешка, — тогда и душа бы у меня не так болела.
