Дверь закрылась, и по комнате эхом разнесся какой-то звук. Лайла прямо-таки физически ощутила его кожей. Из комнаты мгновенно улетучился воздух: батареи топили так сильно, что стало нечем дышать. В тот момент Лайла решила, что не сможет родить.
— Прости, — сказала она кузине. — Зря они тебя потревожили. Я передумала. Мне этого не пережить.
Энн работала медсестрой уже одиннадцать лет — достаточно для того, чтобы не говорить Лайле, что все женщины во время родов ведут себя одинаково.
— Я больше не могу! — взвизгнула Лайла. Теперь ей было все равно, что соседи слышат ее крики. Схватки шли каждые две минуты, но что-то изменилось. Лайла перестала понимать, когда кончались одни схватки и начинались другие. Боль слилась в одно целое, образовав огненное кольцо. Когда очередная схватка достигла кульминации, по ногам Лайлы что-то потекло. Она не могла ни сидеть, ни лежать — стоять она тоже не могла. Энн уложила ее на постель и принялась внимательно осматривать. К концу осмотра простыня под Лайлой была насквозь мокрой.
— Дай мне что-нибудь, — молила Лайла. — Застрели меня. Пусть я потеряю сознание. Сделай же хоть что-нибудь!
Теперь боль овладела ею полностью: она заполнила собой землю и воздух, внутри ее таился ужас. Лейла находилась в самом трудном периоде родов, переходном, и, хотя не знала, как он называется, внезапно поняла, что назад ей уже не вернуться. Ей было некуда возвращаться, у нее осталась одна только боль, которая была сильнее, чем она, Лайла. Боль пожирала ее живьем.
Ей нужна была Хэнни — и больше никто. За прошедшие несколько недель она сто раз собиралась пойти к ней, и сто раз на ее пути вставала собственная гордость, а теперь было уже поздно. Лайла пыталась представить себе черные юбки Хэнни и кудахтающий звук, вылетавший из ее горла, но не могла. Не было ничего, кроме комнаты и боли, заполнившей ее целиком. И даже если бы Хэнни была рядом, Лайла все равно чувствовала бы себя одиноко. В этом и заключается самая страшная сторона боли: ты остаешься с ней один на один и от такого одиночества можно сойти с ума.
Энн ушла в ванную, чтобы намочить полотенца, а вернувшись, увидела, что Лайла стоит у окна, внимательно глядя вниз. До тротуара было три этажа. С этой высоты лед на нем казался холодным и прекрасным, как глубокий голубой залив в Мэне. Подбежав к Лайле, Энн оттащила ее от окна. Нехорошо думать об уходе или даже желать его. Нужно терпеть до конца — и не сметь сдаваться.
Увидев в руках кузины мокрые полотенца, Лайла схватила одно из них и принялась жадно сосать из него воду. Она умирала от жажды. Она отдала бы все на свете за кусочек льда, или лимонад, или какое-нибудь прохладное место, куда можно было бы забраться и заснуть мертвым сном.
— Пожалуйста, не уходи, — попросила Лайла кузину.
— Послушай меня, — успокоила ее Энн. — Я вовсе не собираюсь тебя бросать. Я буду возле тебя, пока все не закончится.
— Ты не можешь меня бросить! — в ужасе воскликнула Лайла, не поняв, что сказала ей Энн.
— Я тебя не брошу, — повторила Энн. — Я буду рядом.
Лайла обняла Энн за шею. Впервые в жизни ей так сильно хотелось к кому-нибудь прижаться. Снова и снова она повторяла шепотом «пожалуйста», зная, что никто не может ей помочь. Вдруг внутри ее что-то оборвалось, и она была уже не в силах удерживать это в себе. Возникло огромное желание вытолкнуть это из своего тела, а когда Энн сказала, что тужиться еще рано, Лайла начала плакать. Энн показала ей, как нужно дышать: некий трюк, призванный обмануть тело, заставив его поверить, что самое главное — это дышать, но Лайла продолжала рыдать, захлебываясь слезами. Тело перестало ее слушаться, она не могла даже дышать. Она набирала и набирала в легкие воздух, до предела насыщая их кислородом, и уже начала задыхаться. Тогда Энн начала дышать вместе с ней, и Лайла, понемногу успокаиваясь, смогла справиться со своим дыханием и стала дышать в такт дыхания кузины. Лайла взглянула в глаза Энн — и комната куда-то исчезла. Города больше не существовало. Лайла погрузилась в эти глаза еще глубже — и они превратились во вселенную, наполненную энергией и невообразимым светом. Чей-то голос велел ей лечь на спину. Даже не почувствовав, что двигается, Лайла вдруг оказалась на белой влажной простыне. Она лежала, расставив ноги и согнув их и коленях.
— Пора, — сказал кто-то. — Теперь начинай тужиться.
На мгновение Лайла пришла в себя. Она узнала потолок своей спальни, лицо кузины. Кажется, произошла ужасная ошибка. Вероятно, все это происходит вовсе не с ней.
Наступило утро, но воздух был таким холодным, что даже заря казалась голубой. Лайла села на постели. Откинувшись на подушки, она изо всех сил подтянула под себя согнутые в коленях ноги. И впервые начала тужиться, с ужасом услышав собственный голос. Нет, от такого крика могло разорваться горло. Лайла тужилась снова и снова, но прошел целый час, а она по-прежнему ощущала все то же огромное напряжение. С той лишь разницей, что у нее уже не осталось сил кричать. Ей хотелось только одного: чтобы из нее поскорее вышла эта ужасная, обжигающая тело боль. В голове вертелась одна и та же странная фраза. «Это всего лишь твое тело», — говорила она себе. Ее тело, вот что предало ее. Это горела в огне ее кровь. Решение оказалось простым и заняло всего одно мгновение. Когда кузина склонилась над ней, чтобы вытереть ей лицо влажным полотенцем, когда над городом занялась заря, Лайла покинула свое тело.
Ее душа устремилась ввысь, к чистому белому воздуху, и от этого полета Лайла почувствовала невероятный восторг. Она поднималась вверх, скользя по совершенно прямому лучу света. Внизу осталось ее лежащее на подушках тело, ее глаза были закрыты, она сдерживала дыхание, чтобы тужиться изо всех оставшихся сил. Но что могло связывать ее с тем измученным, стонущим телом, которое находилось так далеко? Здесь, в этой странной, новой атмосфере царила полная тишина. Воздух был таким холодным, что превратился в кристаллы, и Лайла пила его, как воду, утоляя жажду. Пахло чем-то более сладким, чем розы, и Лайла вовсе не удивилась, обнаружив, что ее душа превратилась в птицу. Ну кто еще, кроме черного дрозда, мог так грациозно порхать по комнате, заполненной болью?
— Теперь ты свободна, — сказал кто-то Лайле. — Теперь ты знаешь, что такое абсолютная свобода, когда душа оставляет тело.
— Все было так легко, — отозвалась Лайла. — Разве такое возможно, чтобы все было так легко?
Где-то далеко внизу голос кузины вопрошал, с кем это она разговаривает. Лайла не стала ей отвечать. Ей вот-вот предстоит вернуться в свое тело, и так не хочется терять эти драгоценные секунды. Голубой рассвет — ничто по сравнению с белым светом, который она увидела. И когда пришло время возвращаться в собственное тело, Лайле стало так тоскливо, что на какое-то мгновение она решила вообще не возвращаться. Она парила в воздухе над своим телом, решая, что делать дальше, когда внезапно внутри ее началось какое-то сильное движение. Прерывистое дыхание ее тела, частые удары сердца наполнили ее жалостью — и одним плавным движением она скользнула в свою плоть.
Она продолжала тужиться, чувствуя, как из нее выходит что-то твердое. Лайла пощупала руками внизу живота — и почувствовала под руками мягкие волосики на макушке ребенка.
