ЧАСТЬ ПЕРВАЯВ такую погоду случаются землетрясения. Это знали все. Когда температура воздуха перевалила за сорок, дни расплавились и слились воедино, так что было уже невозможно отличить четверг от пятницы. Койоты в горах просто обезумели: животные шли на запах хлорки, доносившийся с задних дворов, и даже тонули в бассейнах, отделанных голубой итальянской плиткой. В Голливуде из кранов шел кипяток, а кубики льда мгновенно таяли на ладони. Это было время, когда сбывались самые нехорошие предчувствия. Люди не разговаривали, а огрызались. Любовники ссорились в спальнях и машинах на автостоянках, деньги смыливались, ножи были готовы к действию, старая дружба ломалась от одного неосторожного слова. Тех немногих, кому все же удавалось уснуть, мучили кошмары, а страдающие бессонницей пили кофе и уверяли, что чувствуют сладкий запах гари, словно где-то рядом горела роща лимонных деревьев.
В такую погоду появляются галлюцинации. И Рей Перри, которой еще ни разу в жизни ничего не привиделось, внезапно начала замечать странные вещи: садясь в автобус, она увидела на перекрестке туфлю на высоком каблуке, одичавшую собаку на углу Ла Бри, а еще — черную змею, которая, извиваясь, прокладывала себе дорогу между транспортом. Казалось, знаменитый Голливудский бульвар качается на волнах, а покрытые белой штукатуркой стены в квартире Рей колышутся, словно сделаны из песка. Нет, на всех действовала не жара, а какое-то странное состояние атмосферы, когда каждый вздох точно таил в себе некую опасность и мог стать последним в жизни. Даже в офисе, где Рей работала на одного независимого продюсера по имени Фредди Контина, ей, несмотря на включенный кондиционер, приходилось делать глубокий вздох, прежде чем взяться за очередное письмо или ответить на телефонный звонок. К концу дня свет, проникающий в офис через окна, приобретал густой янтарный оттенок, от которого двоилось в глазах. Это было время головных болей, кожной сыпи и разного рода мошенничества. Тогда Рей Перри, прервав работу и уронив голову на письменный стол, в который раз спрашивала себя, и чего ради она покинула Бостон.
Впрочем, когда Рей, наконец, добралась до дома и с полчаса полежала в прохладной ванне, она точно знала, ради чего за две недели до своего восемнадцатилетия уехала из Бостона. Заслышав шум подъехавшего к дому «олдсмобиля», она поспешно оделась и открыла входную дверь. Порой Рей проклинала тот день, когда поддалась чарам Джессапа. Ему даже не было нужды щелкнуть пальцами, чтобы Рей тут же не бросилась к нему. Достаточно было одного его взгляда. Даже в этом пекле он вел себя не так, как другие, словно его ничто не волновало. Голубые глаза Джессапа были такими прозрачными и такими светлыми, что родная мать считала: это не к добру. В течение нескольких лет она избегала выносить сына на летнее солнце, опасаясь, что его глаза и вовсе обесцветятся. Однако стоило прикоснуться к Джессапу, как сразу же становилось ясно, насколько его внешность обманчива. Возможно, он и производил впечатление человека хладнокровного, но кожа его излучала такое тепло, что Рей частенько дожидалась, пока он уснет, чтобы вылезти из постели и улечься спать на деревянном полу.
С первого же дня после их побега из Бостона Рей боялась, что в один прекрасный день Джессап передумает и скажет, что им пора расстаться. Однако стоило им поселиться в Калифорнии, как с Джессапом начало происходить нечто странное. Дело дошло до того, что он подал заявку на поступление в школу бизнеса при Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, хотя документов так и не представил. Он постоянно приставал к Рей с расспросами о Фредди Контина и даже заставил ее выкрасть из кабинета шефа одно из его резюме. Как-то вечером Рей, выйдя из душа, застала Джессапа за изучением этого резюме. Казалось, в Джессапа вселился демон честолюбия — ему вдруг захотелось иметь все, и это было совсем на него не похоже.
Раньше единственной страстью Джессапа была охота к перемене мест. За семь лет он сменил пять штатов. Как только Рей более или менее устраивалась на новом месте, Джессап заводил разговоры о переезде куда-нибудь еще, где у него было бы больше возможностей. При этом он не упоминал о новой работе или деньгах — ему просто были нужны некие новые возможности, как будто он сможет завоевать весь мир, стоит им с Рей проехать на своем «олдсмобиле» еще несколько миль.
Каждый раз, когда Джессап вновь тянулся к дорожным картам, Рей говорила себе, что он устал вовсе не от нее, а от места, где они живут. На сей раз не было ни карт, ни разговоров о возможностях, и все же беспокойство Джессапа передалось Рей. Она начала видеть дурные сны. Ей снились землетрясения: на бульвары дождем сыпались разбитые стекла, земля дыбилась и раскалывалась, образуя глубокие трещины, с неба падал град иголок. Однажды, проснувшись после одного из таких кошмаров, Рей изо всех сил ухватилась за Джессапа, так как была уверена, что вихрь вот-вот унесет ее из комнаты.
Рей так долго ждала того дня, когда между ними будет все кончено, что не сразу поняла, когда это случилось. Каждое воскресенье они ездили на пляж в Санта-Монику, и всякий раз, когда они проезжали по бульвару Сансет, у Джессапа портилось настроение. Уже на подъезде к Беверли-Хиллз разговаривать с ним было просто невозможно. При этом именно Джессап настаивал на том, чтобы они ездили этим маршрутом. Он заявлял, что ненавидит пальмы и роскошные виллы, но каждое воскресенье смотрел на них так, словно видел впервые в жизни.
— Мерзость какая! — говорил он всякий раз, когда они подъезжали к одному и тому же розовому шале. — И кому в здравом уме придет в голову сделать из своего дома долбаный ячмень на глазу?
— Когда у тебя будет свой дом, — не выдержала однажды Рей, — ты выкрасишь его в белый цвет.
Еще не закончив фразу, она поняла, что не стоило этого говорить.
— Тебя интересует, почему у меня нет своего дома? — спросил ее Джессап.
— Нет, — ответила Рей, глядя прямо перед собой.
— Считаешь меня неудачником или типа того? Ты это хотела сказать?
— Джессап, я не говорила тебе ничего подобного, — возразила Рей.
— Ты сказала: «Выкрасишь его в белый цвет». Я же не глухой.
— Слушай, крась его во что хочешь. — Рей чуть не плакала. — Делай что хочешь.
— И буду, — ответил Джессап. — Что хочу, то и буду делать.
После этого Рей всю дорогу ехала, высунувшись в окно. Джессапу она сказала, что любит вдыхать запах жасмина, окутывающий Беверли-Хиллз. Но ей просто хотелось быть подальше от его злости, от которой, казалось, вот-вот расплавится обшивка машины, грозя сжечь живьем ее пассажиров.
В то последнее воскресенье августа им следовало бы остаться дома. Жара достигла сорока градусов, в воздухе пахло серой. Когда они ставили машину на автостоянку в Санта-Монике, асфальт под колесами был вязким, как патока. До самого пляжа Джессап не проронил ни слова. Расстилая на песке одеяло, Рей думала о том, что, может быть, у него есть другая женщина, которой он поверяет свои секреты, ибо Рей он никогда ни о чем не рассказывал. Исподволь наблюдая за ним, она прятала свои рыжие волосы под соломенной шляпой и натиралась кремом от солнечных ожогов. Вода была такой ярко-голубой, что резало глаза, но Джессап не отводил от нее взгляда. На нем была черная футболка, джинсы и сапоги, которые Рей купила ему несколько лет назад. От жары воздух плыл и дрожал. Каждый звук отдавался в нем эхом. Стоило закрыть глаза, и начинало казаться, что автомобили проносятся по шоссе номер один всего в нескольких дюймах от вас или что девушки, с визгом плещущиеся в холодной воде, находятся на расстоянии вытянутой руки.
