Долгое время он не осмеливался смотреть на Луизу, и когда наконец бросил на нее стыдливый взгляд, то увидел, что она сидит со своим обычным лицом, уже не таким бледным, как недавно. Два или три раза она спокойным голосом ответила на вопросы матери.
— Начинает подмораживать, — произнесла мадам Ланж, — и я не удивлюсь, если завтра выпадет настоящий снег, который не растает, а останется лежать. — Затем, повернувшись к Эли, добавила: — Спросите у него, есть ли снег в его стране.
Он хотел отказаться. Все это казалось ему нелепым, почти отвратительным. В какой-то момент вся обстановка, лица вокруг стола, свет, стук ножей и вилок, сам дом и этот чужой город вокруг них утратили реальность.
Что он делал здесь, вдали от родных мест, среди людей, которых совсем не знал, которые разговаривали на чужом языке, с которыми его ничто не связывало?
— Вы не будете переводить?
— Буду. Простите.
Даже звук его собственного голоса показался ему странным. Для чего переводить вопрос, если он знал ответ?
Мишель только начал свой рассказ, как мадам Ланж спросила:
— Что он говорит?
— Что в некоторые зимы выпадает больше метра снега.
— Но ведь там теплее, чем у нас.
— Летом там очень жарко, а зимой очень холодно.
— Наверное, мне бы не понравился такой климат.
Луиза, казалось, как обычно, не прислушивалась к разговору. Мадемуазель Лола, как всякий раз, когда ей задавали тему, начала:
— У нас на Кавказе…
Почему он никогда не рассказывал о своей родине? Однажды мадам Ланж заметила:
— Такое ощущение, что вы ее стыдитесь.
Нет, он не испытывал чувства стыда. Но возвращаться ему тоже не хотелось, потому что его не влекло туда ни одно приятное воспоминание.
— Вы неохотно рассказываете о своих родителях, и когда ваша мать умерла, вы не плакали. Вы не любили вашу мать?
Он ответил просто:
— Нет.
Из-за этого ответа она была холодна с ним в течение нескольких недель. Любила ли Луиза свою мать? Любила ли она Мишеля? А он, питал ли он к ней какие-нибудь чувства? И вообще, можно ли найти в целом мире человека, действительно способного полюбить другого?
Эли ел машинально, поскольку был не голоден. Он чувствовал, как горит его лицо, и знал, что хозяйка в конце концов спросит, что с ним. Это никогда не ускользало от ее взгляда. Но вместе с тем она почему-то ни разу не спросила у своей дочери, о чем та думает, когда внезапно начинает витать в облаках.
Это произошло сразу после того, как Стан Малевич произнес помпезную фразу по поводу катков в Варшаве.
— Что-то не так, господин Эли? Надеюсь, вы не получили плохих новостей?
— Нет, мадам, — ответил он, в то время как Луиза повернула голову и внимательно посмотрела на него.
Его это взволновало, он поперхнулся чаем, закашлялся и поднес салфетку к лицу.
— Вы не такой, как обычно. Вот уже несколько дней мне кажется, что с вами что-то не так.
— Зимой я всегда себя неважно чувствую.
— Потому что не набираетесь сил! Нельзя сохранить здоровье, работая на износ и при этом почти ничего не есть.
Это ее беспокоило больше всего. Она знала, что у него недостаточно денег, чтобы покупать себе больше еды. Она не уставала повторять ему:
— На вашем месте я бы нашла способ подзаработать, пусть даже подметая улицы. А вы могли бы давать уроки менее способным студентам.
Восемь дней назад она предложила:
— Почему бы вам не давать уроки французского мсье Мишелю? Он как раз ищет кого-нибудь. Он заплатит, сколько захотите, ему ведь некуда девать деньги. Это займет у вас час, от силы два в день, и вы сможете нормально питаться.
— Нет, мадам.
— Вы слишком горды, в этом ваша беда. Смотрите, как бы ваша гордость не свела вас в могилу!
Он не смел взглянуть на Луизу, боясь, что она обо всем догадается. Может быть, она уже поняла? Девушка продолжала пристально смотреть на него, и он окончательно смутился, отчаянно желая, чтобы кто-нибудь заговорил и переключил внимание на себя.
Ему не хотелось также поднимать глаза на Мишеля, сладковатый аромат одеколона которого он ощущал через стол.
— Я заметила, что ближе к праздникам иностранцы как-то грустнеют. Это нормально. Они видят людей, готовящихся к торжествам в семейном кругу. Спросите у него, мсье Эли, что на его родине едят в рождественскую ночь. — Она тут же спохватилась: — Прошу прощения. Я забыла, что он тоже еврей.
После этого за столом воцарилась тишина.
Эли уснул в эту ночь не раньше трех или четырех часов утра, когда в доме и на улице уже давно затихли все звуки. Он слышал, как прошел последний трамвай, затем, намного позже, раздался вопль пьяницы, после этого церковные колокола звонили несколько раз. Он старался не ворочаться, потому что тепло сохранялось только там, где лежало его тело, и стоило ему вытянуть руку, как она моментально натыкалась на ледяную простыню.
Несколько раз он повторил себе, что у него жар и он наверняка заболеет. Но он знал, что это не так. Ему также казалось, что он лежит с открытыми глазами, его мысли путались, искажались, выходили за грань реальности, постепенно вытесняя ее.
Например, в некоторые моменты ему начинало казаться, что он как бы раздваивается. С одной стороны, он продолжал, съежившись, лежать в своей кровати, натянув одеяло до носа, с беспорядочными мыслями в своей крупной голове, увенчанной рыжей шевелюрой. И в то же время он видел свое тело со стороны, с отвращением разглядывал его, холодно изучая эти самые мысли, цепочкой следующие друг за другом. Они были ничем не лучше его отекшего лица с глазами рыбы или жабы. Возможно, мать не любила его именно потому, что считала одинаково уродливым внутри и снаружи, у него никогда не было друзей, и ни одна женщина не смотрела на него так, как обычно женщины смотрят на мужчин.
С чего ему было ревновать? Он был таким же постояльцем, как и остальные, даже не совсем таким, потому что он был самым бедным, и мадам Ланж вряд ли имела с него навар. Он пользовался теплом кухни, столовой. Он пользовался присутствием всех обитателей дома, звуками их голосов. Он сам умышленно цеплялся за них, потому что в глубине его души жил страх, о котором он никогда никому не говорил, в котором боялся признаться даже себе, — страх одиночества.
Он обкрадывал их, и Луизу больше всех. Не осмеливаясь ухаживать за ней из страха получить отказ, он старался находиться рядом с ней, довольствуясь ее присутствием, ритмом ее дыхания, видом ее бесцветного лица.
Теперь, когда она занималась любовью с мужчиной, как это принято между самцом и самкой, он ревновал. Он ревновал уже до этого. И даже если бы ничего не случилось между ней и Мишелем, он бы все равно ревновал.
