Однажды в понедельник, около половины пятого, когда Эли работал под одним из зеленых абажуров библиотеки, он вдруг почувствовал сильную головную боль, которая отбила у него всякое желание продолжать исследования в этот день. В связи с приближением праздников улицы были полны народа, и бесконечный поток людей тянулся вдоль освещенных витрин с выставленным на них товаром.
Проходя мимо ограды церкви, он услышал звучный голос священника, читающего молитвы, которые толпа тихо повторяла. В какое-то мгновение ему захотелось подняться по ступеням паперти, толкнуть одну из дверей с мягкой обивкой, которые он никогда раньше не открывал, но знал, как они скрипят. Однако из лени, а также из вежливости он этого не сделал. Мадам Ланж не раз просила его пойти с ней в церковь, говоря:
— Вы увидите, как это красиво! И услышите большие органы.
Он слышал их и с улицы, проходя мимо церкви по воскресеньям, особенно когда после обедни с певчими двери открывались нараспашку и толпа верующих с глухим шарканьем выливалась наружу.
По мере того как он приближался к дому, улицы становились все более темными и пустынными, и когда он завернул за последний угол, на тротуаре остался лишь он один.
За несколько шагов до двери он заметил, как между шторами гранатовой комнаты пробивается тонкая полоска света. Его удивило, что Мишель вернулся так рано. Он открыл дверь бесшумно, не отдавая себе в этом отчета, и привычным шагом направился вглубь коридора, ведущего в столовую.
Он сразу же заметил, что кресло Луизы пустует. Дочери мадам Ланж не было и на кухне. Дверь между столовой и комнатой Мишеля была закрыта.
Что его больше всего поразило, от чего сжалось его сердце, это то, что из комнаты не доносилось ни единого звука. Даже когда он подошел к двери и приложил к створке ухо, он не услышал никакого звука голосов, никакого шепота, и он стоял так довольно долго, напрягая слух, с выражением страдания на лице.
Нехотя он поддался искушению и наклонился, чтобы заглянуть в замочную скважину; для этого ему пришлось почти встать на колени, опершись рукой о косяк двери.
Увидев, он уже не мог пошевелиться, и ему показалось, что все это время он не дышал. Он лишь чувствовал, как пульсирует кровь в венах на запястьях и шее.
Свет в комнате был красноватым, как стены и шелковый абажур. Кровать находилась справа, она была довольно высокой, и на краю этой кровати лежала Луиза, раздвинув колени, в той же позе, что и заразившая Эли проститутка, в то время как Мишель стоя входил в нее сильными ритмичными толчками.
Он видел их лица только в профиль. Девушка, возможно, из-за освещения, казалась очень бледной, с губами того же цвета, что и кожа, с заостренным носом и закрытыми глазами. Ее лицо ничего не выражало и было таким неподвижным, что казалось мертвым.
Мишель не разговаривал, не улыбался, и с того места, где он находился, Эли мог слышать его дыхание, ритм которого соответствовал его движениям.
Лишь в конце Луиза два или три раза нервно вздрогнула, лицо ее сморщилось, непонятно, от боли или от удовольствия; румын на мгновение замер, отошел на шаг, тихо рассмеялся и протянул ей руку, чтобы помочь встать.
Эли тоже поднялся, вышел из столовой, остановился в коридоре, чтобы повесить пальто на вешалку, и услышал звук их голосов в комнате.
Он вошел к себе и, не зажигая света, бросился на кровать. Эли сжал кулаки и стиснул челюсти с такой силой, что его зубы заскрежетали. Голову заполнили бредовые мысли, беспорядочно вспыхивающие в его мозгу, и время от времени к нему возвращалось одно слово, смысл которого он осознавал не до конца, но которое выражало все, что он чувствовал в эту минуту:
— Я убью его!
Убить! С непоследовательностью ребенка, который только что пережил жестокое разочарование, он тихо повторял одну и ту же фразу, стиснув зубы:
— Я убью его!
Это не было планом, и еще меньше решением. Ему не хотелось этого делать, но, произнося это вслух, он чувствовал облегчение. Он не мог заплакать. За всю свою жизнь он ни разу не плакал. Мать, наказывая его, приходила в бешенство от того, что она называла его безразличием, и кричала:
— Ну плачь! Плачь же! Ты что, сделан из другого теста? Ты у нас слишком гордый, да?
Это было неправдой. Он делал это не нарочно. Он был не виноват, что его лицо краснело, глаза начинали блестеть, но оставались сухими, и ему так и не удавалось дать выход своим эмоциям.
Он забыл о своей головной боли. Теперь он испытывал боль везде, словно все его существо стало одной сплошной раной. Ему наконец удалось возненавидеть Мишеля. Он его ненавидел. До самой смерти Луиза отныне будет для него такой, какой он только что ее увидел, так близко, что не упустил ни одной гримасы на ее лице.
Интересно, это происходило с ними впервые? Они не обнимались. Не было никакой любви, нежности в их позах, движениях. Сразу же после того, как Эли оказался в коридоре, они принялись буднично разговаривать друг с другом.
Теперь Луиза, наверное, заняла свое место в кресле. До него доносился шум голосов, стук кочерги в кухонной печи, звук двери, открываемой для Стана Малевича. Не вернулась пока только мадемуазель Лола.
Он не знал, спускаться ему в столовую или нет. Ему хотелось сделать что-нибудь необычное, все равно что, лишь бы оно было таким же драматичным, как его открытие, но он не мог ничего придумать.
— Мсье Эли!
Хозяйка позвала его снизу лестницы и, к его удивлению, добавила:
— Мадемуазель Лола! Пора ужинать!
И действительно, мадемуазель Лола вышла из своей комнаты, где, оказывается, находилась еще до прихода Эли. Значит, она сегодня не покидала дом. Луизе было известно об этом. Парочке было на всех наплевать. Кто знает? Может быть, они также слышали, как вернулся Эли, и это им не помешало.
Кто-то поднимался по лестнице. Шаги приблизились к его двери. Он спрыгнул с кровати, когда мадам Ланж проворчала:
— Что вы здесь делаете в темноте?
— Отдыхаю. — И неловко добавил: — Голова очень болит.
— Скорее спускайтесь в столовую, вы простудитесь.
Он подчинился. Она всегда разговаривала с ним с ворчливым видом, но он был уверен, что она его любит. Это был единственный человек в мире, кто проявлял к нему интерес и, возможно, даже привязанность.
— Вы давно вернулись?
Они оба стояли на лестнице. Двери были открыты. Внизу их наверняка слышали. Чтобы смутить Мишеля и Луизу, ему захотелось ответить, что он здесь уже целый час, но у него не хватило смелости.
— Незадолго до вас.
Остальные, включая Луизу, сидели за столом. Дверь в гранатовую комнату, через которую вошел Мишель, осталась приоткрытой, и весь ужин Эли ощущал неловкость. Хотя ничего не было видно, поскольку свет в комнате не горел, он не мог отогнать от себя воспоминания о кровати.
