Мне казалось, сказал шепотом.
Но голос у меня – не тенор. Плюс прекрасная акустика оперного… И потом, я красуюсь в директорской ложе… В общем, мое «не трогай!» прозвучало. Пауза по напряженности соответствовала заветам Станиславского… И вот уже публика рыдает от смеха. Я выскакиваю из зала.
Спектакль, конечно, доиграли. Но я досматривал постановку из последнего ряда балкона, устроившись среди «студентов и разночинцев», как часто показывают в старом дореволюционном кино.
Симфония для канделябра с оркестром
Итак, на календаре – конец 50-х годов прошлого века. Впрочем, это не так уж важно – у нас не летопись, а воспоминания! В моей трудовой книжке запись «режиссер». И это звучит гордо.
В Челябинск приехал мэтр, знаменитый дирижер, народный артист Советского Союза, лауреат многочисленных премий Натан Григорьевич Рахлин. Маэстро уже в возрасте, наверное, поэтому с ним супруга, которая его очень оберегала. Какая это была трогательная пара!.. Впрочем, разговор не о личной жизни, – вечером должна была прозвучать «Неоконченная симфония» Гайдна. Однако условия нашей студии и аппаратура просто не годились для записи живой музыки. Магнитофоны и те были однодорожечными. Поэтому приходилось работать под фонограмму, как говорят профессионалы – под плюс. И даже в двадцать первом веке не надо этому ужасаться. Потому что мы, в отличие от западных специалистов, только сейчас научились работать с живым звуком.
Натан Рахлин
Но то было тогда. Записываем фонограмму «Неоконченной симфонии» Гайдна. Оркестр – в студии. Здесь же один оператор наблюдает за происходящим, чтобы позже, при записи картинки ориентироваться в материале. У нас вообще никогда не было суеты, беготни, свидетелем которых я становился, оказываясь в московских студиях.
Обстановка – тихая, рабочая. Никаких телевизионных кранов и про чих столичных съемочных аксессуаров. И музыкантов, не любивших кутерьмы, резких движений, такая ситуация вполне устраивала.
На пульте – звукорежиссер, микрофоны выставлены, ассистент в боевой готовности.
И главный – я, специалист по музыке, знаток разных неоконченных симфоний.
– Начинаем запись. Внимание! Мотор!
Маэстро дает вступление. Около десяти секунд льется чарующая музыка, вступает валторна…
– Стоп, стоп! – внезапно командует Рахлин. – Здесь не та нота!.. Я хорошо знал этого валторниста из оркестра нашего Театра оперы и балета имени Глинки. В те годы оркестранты зарабатывали мало, как, впрочем, и сейчас. Духовики-то были в привилегированном положении: могли подрабатывать, так сказать, в сфере ритуальных услуг. Но, естественно, даже частое соприкосновение с человеческим горем не дает права осквернять фальшивкой бессмертную музыку!
– Еще раз! – взмывает дирижерская палочка.
– Мотор! – отзываюсь я. – Дубль два!
– Ваам-парам-пари! – отзывается оркестр. Доходим до партии валторны, – опять неправильно! И тут у меня возникает гениальная мысль:
– Натан Григорьевич, – предлагаю я, – в фонотеке областного радио есть запись вашего оркестра с этой симфонией! Представляете, звучать будет другой оркестр, а наш – просто имитировать исполнение в кадре!
Я думал, что маэстро просто умрет от счастья! И валторнист, наконец, выдаст свой основной репертуар! А Рахлин спокойно так говорит:
– Нет, нет, ну что вы, друг мой, нет, нет, это неприлично… Давайте еще разочек!
– Мотор! – вступаю я. – Дубль три!
Звучит спасенный оркестр, дело доходит до валторны… И я чувствую, что сыграно так же, как и в предыдущих дублях!
– Стоп! – вырывается у меня.
Оркестр замирает. Становится тихо настолько, что я слышу свои мысли:
– Боже мой! Что я наделал! Народный артист Советского Союза, лауреат Сталинской премии продолжает запись, а я останавливаю!
Мне, еще только начинавшему на телевидении, показалось, будто музыкант опять ошибся.
И вдруг, среди этого потока мыслей:
– Как зовут молодого человека? – обращается Рахлин к оператору Игорю Бузуеву, второму большому специалисту в области неоконченных симфоний.
В моем сознании проносится вся моя жизнь, показавшаяся такой мелкой, незначительной:
– С улицы взяли, на улицу и выгонят! И что я буду делать без любимой работы? Как жить?
– Леонид! – между тем радостно сообщает оператор, которому, как и многим, я досаждал наставлениями во время съемок.
И Рахлин повторяет радостно:
– Леонид!
– Да, – отвечаю «уволенным» голосом.
– Лёнечка, – продолжает он. – Лёнечка, спасибо, а то я никак не мог с ним справиться!
Поднялся хохот. Смеялся оркестр, смеялся даже оператор, не дождавшийся на этот раз моего увольнения. И моя жизнь опять потекла в творческом удовлетворении…
Здесь можно было бы поставить точку, или, как говорят режиссеры, стопнуться. И ощущение незавершенности выразило бы полное соответствие моего рассказа «Неоконченной симфонии». Но, в отличие от Йозефа Гайдна, создавшего бессмертное творение в знак протеста против сумасбродства покровителя – графа Эстергази, я никому и ничего не пытаюсь доказать. А пробую только рассказать!
И тут нельзя не рассказать (прошу прощения у читателей, сведущих в классической музыке!), что по воле автора «Неоконченная» исполняется при свечах, зажженных на каждом пульте. И, по мере приближения произведения к финалу, исполнители, отыграв партию, гасят свечу и уходят со сцены. Создается необычайно эмоциональная обстановка: уходит медь, задув свечи, уходят скрипки… В общем, публика, как правило, рыдает.
И когда мы записывали картинку для рахлинского исполнения, хотелось передать эту волнующую атмосферу. Но как? О свечах не могло быть и речи – их бы просто не заметили в свете студийных софитов, по яркости соперничавших с дуговой сваркой. Тогда вспомнили про канделябр, завалявшийся в реквизите. И помощнику режиссера весь эфир пришлось ползать под камерами со старинным осветительным прибором и, по моей команде, когда очередной музыкант покидал сцену, взмахивать им перед объективом. Зритель замечал мелькнувший в кадре канделябр и понимал, что имелось в виду.
Так, изобретательностью, граничащей с художественным хулиганством, мы компенсировали скудость технического арсенала.
