— Синьор Бергамини говорит только о себе, — уточняет синьора Дзанци. — Нас вполне устраивает то, что готовит синьор Ансельмо.
Оттавио смотрит, как они едят, и мысленно потирает руки.
После второго блюда синьор Армандо сменяет синьору Мерло, и она принимается за свой суп.
— Вкусно, — решает она, — похоже, что сюда добавлены абрикосы. Надо будет взять рецепт у синьора Ансельмо.
Оттавио давно уже пытается завязать разговор с синьориной Дельфиной.
— Мне бы хотелось, — говорит он ей, — пригласить вас на прогулку.
— Куда? На крышу?
— О, нет! В Милан на виа Монте Наполеоне... В Рим на виа Венето... В Барселону на бульвар Рамблез... В Париж на рю Риволи...
— И на Капри?
— Капри... А где это?
— Ну вот, сразу видно, что плохо знаете географию!
— Синьорина, вы всё шутите, а я говорю серьёзно. Мне бы хотелось подарить вам ожерелье...
— Из сушёных каштанов? — насмешливо завершает его фразу синьорина Дельфина.
— Мне бы хотелось унести вас в горы...
— На руках? Смотрите, я ведь вешу шестьдесят килограммов, хотя на вид можно подумать, будто всего лишь сорок семь.
— Вы бы поехали со мной в Сингапур?
Какой подлец! Только что подсыпал ей в суп снотворное и вовсю любезничает.
Но теперь пора спуститься, чтобы успокоить подозрительного Ансельмо. Партия в шахматы окончена победой барона. Теперь они играют в карты. Барон и Ансельмо против двух бандитов. Опять побеждает барон. Но от бесконечных побед ему, очевидно, захотелось спать. Он широко зевает и смотрит на часы.
— Поздно, — заявляет он. — Я пошёл спать.
— А мне интересно, — говорит главарь банды.
— Что интересно?
— Вырастет ли у вас завтра новый палец, так же, как ухо.
— Возможно. Хотите поспорить?
— Нет, мне некогда спорить. Мне предстоит решить, послать ли вашим директорам вашу правую ногу или, может быть, пригласить кого-нибудь из них сюда... Чтобы убедились, что вы живы.
— А почему бы меня самого не отправить в Орту? — улыбается барон. — Даю вам честное слово — вернусь. Могу переправиться вплавь, если хотите.
Оба внимательно изучают друг друга. Бандит видит в глазах барона высокомерное спокойствие, которое объясняет многолетней привычкой властвовать.
Барон видит в глазах бандита холодную решимость. Этот человек не задумываясь раздавит его, как муху. Его вежливость — лишь тонкий слой ванильной пудры на тротиловой бомбе.
Барону становится не по себе. «К счастью, — думает он, — я неприкосновенен. Важно, чтобы не сдали нервы». Зевок... Ещё зевок...
— Я пошёл спать, — снова говорит он. — Приятных сновидений всем.
— Спокойной ночи, дядя, — улыбается Оттавио, коварный, как Иуда.
— Спокойной ночи, синьор барон, — это пожелание мажордома Ансельмо.
Бандит ничего не говорит.
Барон Ламберто ложится в постель, мгновенно засыпает и видит множество разных путаных снов.
Ему кажется, будто он на ринге и сейчас начнётся бой. Его противник — Оттавио, но он же и главарь банды. Он коварно улыбается. В одной перчатке сжимает серебряный резак, в другой — автомат. Затем бросает оружие, хватает штангу. «Что ты делаешь? — хочет спросить Ламберто. — Это же не по правилам». Оттавио приближается, всё выше поднимая штангу. Его улыбка превращается в пугающую гримасу — лицо искажается злобой.
— Оттавио, ты сошёл с ума!
Но барон не может произнести ни слова. Язык онемел, что-то мучительно сжимает ему горло, он задыхается...
— Будем считать, что игра окончена, — говорит Оттавио. — К чёрту настой ромашки!
И нет Ансельмо. Барону кажется, будто в начале раунда он изображал судью. Ну да, вот он играет в лото с главарём банды. «Ансельмо, Ансельмо», — хочет позвать барон, но имя мажордома застревает в горле, опускается в трахею и невыносимой тяжестью ложится на сердце. Барону Ламберто кажется, будто он с мучением просыпается в какой-то липкой и очень горячей воде, в ней невозможно плыть, а вынуть из неё руку так же трудно, как поднять гору. И всё же он тянет руку, она вся облеплена водорослями, дохлыми рыбами, какими-то мокрыми грязными бумагами...
Наконец, барон просыпается в своей постели. Но кошмар не проходит. Барон чувствует мучительное удушье, острая боль пронзает грудь, он пытается дотянуться до колокольчика, чтобы позвонить, но не может. Хочет позвать Ансельмо, но не в силах даже шевельнуть губами.
Последним усилием он суёт руку под подушку и нажимает на кнопку. Из динамика доносится громкое храпение. Никто больше не произносит его имя. «Спят, — думает барон, — и я умираю». Испугаться он не успевает — он уже мёртв.
Ансельмо обнаруживает его уже остывшее тело в шесть утра, когда приносит кофе. Он не предаётся отчаянию и не устраивает сцен, а только нажимает одну за другой все кнопки. Ничего не слышно. Похоже, работа в мансарде прекращена.
Ансельмо бросается наверх, вбегает, запыхавшись, в одну комнату, в другую... Служащие барона Ламберто лежат в разных позах на полу, на кроватях, где попало, и спят.
— Предатели! Убийцы! Вот как вы соблюдаете договор! — кричит Ансельмо.
Он расталкивает их, тормошит, пытаясь разбудить, но безуспешно. Они спят так крепко, что их можно было бы принять за убитых, если бы не равномерное и немного затруднённое дыхание.
Ансельмо бьёт по щекам синьору Мерло, брызгает водой на лица других, дёргает их за руки. Ничего не помогает. Они не проснутся, даже если палить из пушек.
«Снотворное! — думает Ансельмо, оглядываясь, чтобы найти зонт, который уронил где-то. — Это работа Оттавио!»
— Проснитесь! Проснитесь! — снова кричит он, обливаясь слезами. — Продолжайте работать!
Его крики настораживают часовых, и они прибегают наверх, узнать, в чём дело.
— Барон умер! — плачет Ансельмо. — Он умер во сне. И вам тут больше нечего делать. Уходите отсюда!
— Спокойствие! — говорит главарь бандитов, которого позвали часовые. — Спокойствие, и ещё раз спокойствие! Осмотрим труп.
Сомнений нет. Барон скончался. Смерть констатирует бандитский врач.
— По-моему, — говорит он, — смерть наступила в результате сердечно-сосудистого коллапса.
— И ничего подозрительного? Никаких следов уколов? Может, кто-то отравил его?
— Я абсолютно исключаю это. Барон умер своей собственной смертью.
— Интересно, — говорит главарь банды, — а как поживает палец?
Бандитский врач разбинтовывает руку и говорит, заикаясь:
— Палец вырос наполовину. Доживи барон до утра, у него стало бы два указательных пальца, а всего, следовательно, десять, как и прежде. Двадцать, считая пальцы на ногах.
