Уже давно его мутило от одной мысли предаться мастурбации, вызвав в памяти ее образ или те минуты, когда они предавались любви. Еще в ходе следствия он всячески подавлял воспоминание о том, как она внезапно оказалось мертвой у него в объятьях. Но выслушав все мыслимое и немыслимое и про себя, и про нее, и, главное, насмотревшись ужасающих фотографий, он и вовсе запретил себе прикасаться к ней в воспоминаниях. И все же эти воспоминания возвращались вновь и вновь — о ней и, в неразрывной связи, о ее смерти.
Майер так и не понял его, когда он однажды попытался показать на этих снимках, где именно вошла в ее тело смерть и почему. Девица, сказал адвокат, на вид была совершенно нормальной.
— Эту я и вовсе в глаза не видел, — выкрикнул Арбогаст.
— Что-то я вас не понимаю.
Арбогаст, не добавив больше ни слова, уставился на снимки. Но адвокат, пока подзащитный показывал ему детальные следы смерти девушки, глядел на него с нарастающим непониманием.
После этого Арбогаст и вовсе оставил попытки рассказать кому-нибудь о том, как она умерла. Даже когда его на несколько недель отправили на психиатрическое обследование к профессору Казимиру в университетскую клинику во Фрайбурге, промолчал он о том, как той ночью занимался любовью с ее трупом. И все же позднее ее поцелуи и прикосновения вернулись, словно бы затем, чтобы утешить его, и потом уже не оставляли все годы. Словно самой своей смертью Мария была отдана ему во власть. И в ночи, когда он думал о ней, а такова была практически каждая ночь, он к ней все равно не притрагивался. Он был убежден в том, что никогда больше не сможет любить живую женщину во плоти, но, с оглядкой на пожизненное заключение, это было ему в высшей степени безразлично. Зато я вступаю в половые отношения со смертью, ухмылялся он, уставившись в стену. Лишь изредка представлял он себе собственную жену в той или иной позе, думал и о других женщинах, которых мог припомнить, и о двух потаскушках, с которыми спознался в Гамбурге на Сант-Паули, и тут же у него происходило семяизвержение.
10
— Как твои дела?
— Нормально.
Арбогаст кивнул Катрин. Она сидела за другим концом гладко отполированного стола, надзиратель у — входа, а за спиной у нее смутно белели непрозрачные стекла окон. Каждого свидания надо было испрашивать письменно и дожидаться положительной резолюции тюремного начальства. Катрин старалась навещать Арбогаста так часто, как это допускалось тюремными правилами, то есть раз в две недели. Но, поскольку заранее никогда не было известно, получено разрешение или нет, иногда ей случалось съездить в Брухзал напрасно. Арбогаста извещали о ее приезде лишь по факту. Вскоре он уже мог определить заранее, в каком наряде она появится, — в вязаной кофте под пальто — зимой, или в пиджачном костюме — летом, и снимет пиджак, демонстрируя ему белую блузку.
Он смотрел на нее — и с годами ему все сильнее хотелось, чтобы она просто сидела здесь и помалкивала. Его взгляд ощупывал линии ее лица, останавливался на обнаженных руках, которые она складывала на столе. Он следил за тем, как она моргает или сглатывает слюну. Он фиксировал в памяти изменения ее прически и макияжа, ему казалось, будто он подмечает все перемены, он был убежден, что она не покупает себе новых украшений. На свидании ему удавалось то, на что он едва ли был способен у себя в камере, — он припоминал их общее прошлое. Вспоминал о том, как влюбился в нее незадолго перед выпуском, вспоминал о послеполуденных часах, проведенных в заброшенной каменоломне, и о ночи в камышах, вспоминал о свадьбе и о том, как она вынашивала Михаэля. При этом он невозмутимо смотрел на нее, словно бы просто любуясь. И (о чем она, разумеется, же догадывалась), возвращаясь в камеру, он уносил обновленные воспоминания, как свежий запас пищи, которой ему предстоит кормиться в одиночестве. Но в большинстве случаев она почти сразу же прерывала молчание и принималась рассказывать, как дела у Михаэля, как поживает мать, что происходит в “Золотой семге”, какова ситуация с деньгами и что приключилось с тем или иным соседом. Катрин и раньше старалась держать его в курсе событий — и продолжила заниматься этим сейчас, когда у него самого не осталось ни событий, ни курса.
Исступленнее всего ему хотелось рассказать ей о Марии. И о ее смерти тоже, хотя и не с самого начала, но, главное, о странном чувстве, которым он проникся к этой едва знакомой женщине. Арбогаст никогда не признавался Катран в интрижках, то и дело случавшихся у него, но, придя тою ночью домой, он же был уверен в том, что сумеет и на этот раз промолчать. И лишь, положив на ночной столик у изголовья спящей жены сумочку Марии, заметил, что вообще прихватил с собой эту сумочку, и понял, что взял ее исключительно затем, чтобы снабдить Катрин вещественным доказательством из того, другого, мира, в который он попал, как только Мария умерла в его объятьях. И сейчас он безучастно смотрел на нее. Из того, другого, мира он так и не выбрался. А она никогда же спрашивала его о Марии.
— Почему твои письма всегда бывают такими короткими?
В знак извинения он покачал головой. В ходе предварительного заключения в грангатском изоляторе она часто навещала его и брала с собой Михаэля, с которым они оба просто возились, пока не истекал срок свидания. Теперь она навещала его реже и требовала, чтобы он писал ей письма. Но у него быстро иссякли и темы, и слова. Бесчисленные повторы, никак не подкрепленные жизнью, вредят и любовным признаниям, и страстным клятвам. Арбогаст знал, что и у других узников та же проблема, поэтому они и разговаривают на прогулках, поэтому и обмениваются историями и рисунками (за чужие рисунки здесь принято расплачиваться табаком), чтобы было чем наполнить конверты от писем. Многие — те, что умели рисовать, — и вовсе обходились одними рисунками, да и сам Арбогаст пару раз отдал пустой лист старику из первого флигеля, который цветными карандашами и собственноручно приготовленными цветными чернилами раскрашивал здешнюю однообразную пустоту, и тот один раз сделал его, Арбогаста, карандашный портрет, а в другой — нарисовал “Золотую семгу” со слов самого Арбогаста, описавшего ему ее на прогулке.
Катрин было проще: она записывала все, что происходит, записывала все подряд.
— Мне так нравится, — завела она все тот же разговор, — когда ты мне описываешь, как проводишь день, что происходит у тебя в душе и о чем ты думаешь.
Она схватила его за руку, и он, сразу же испугавшись, ощутил это прикосновение. Тюремщик отвел взгляд в сторону. Иногда, на прощание, она даже целовала его, и на это тоже смотрели сквозь пальцы. Он торопливо отдернул руку. Иногда он вспоминал ее теплую кожу, мысленно перебирал изменения, которые внесло в ее внешность время, проведенное с ним и без него. Вспоминал о том, каким мягким был ее живот после родов, как она затаскивала его на себя и в себя, обхватив ногами его бедра. Сейчас они не разговаривали о том, каково это — жить без супружеской ласки, и у него не хватало смелости спросить у нее, не завела ли она себе кого-нибудь. И продолжает ли она любить его, Арбогаста.
Через несколько лет после ареста (а тогда Михаэлю было только три, он ничего не понимал и возился с родителями в комнате для свиданий) сын изменил отношение к Арбогасту. Начать с того, что у отца с сыном пропал малейший контакт; стоило мальчику увидеть его в арестантском наряде. Катрин и сейчас брала его время от времени в Брухзал, но Михаэлю в комнате для свиданий сразу же становилось скучно, а когда он пошел в школу и, позже, — в гимназию, то, приходя сюда, просто стоял и смотрел на отца во все глаза. Обнимать себя он не давал.
