— Ясно.
Арбогаст и сам не знал, зачем он произнес это слово.
— Ну, разумеется. К вашему сведению, в нашем учреждении, наряду со служащими и представителями администрации, с которыми вам, пожалуй, практически не придется иметь дела, работает, прежде всего, охрана. В ее корпус входят двадцать гауптвахмистров, восемнадцать обервахмистров, двенадцать вахмистров и двадцать четыре младших надзирателя. Хотите что-то спросить? Арбогаст покачал головой.
— Мне кажется, лучше всего будет подержать вас пока суд да дело в одиночной камере. Честно говоря, Арбогаст, убийц по сексуальным мотивам здесь недолюбливают.
— Я невиновен, господин директор.
— Ну разумеется. Как вам будет угодно. И все же на данный момент это представляется мне оптимальным решением. Конечно, вам не о чем беспокоиться, вашу безопасность мы гарантируем, мы не допускаем здесь никаких инцидентов. Однако, если так можно выразиться, вам не стоит рассчитывать на симпатию со стороны товарищей по заключению. Понимаете?
— Понимаю.
— Однако, если все же что-нибудь случится, немедленно докладывайте.
— Я понял.
— Значит, вы согласны с поселением в одиночной камере?
— Согласен.
— В богослужениях вы, я слышал, изъявили готовность принять участие.
— Это так.
— И в учебе?
— Да.
— Отлично. А что насчет трудовой деятельности? Вам надо выбрать одну их работ, которые можно совершать прямо в камере.
— Я не знаю.
— Бумажные пакеты или бутылки, вот в чем альтернатива. Или клеить бумажные пакеты или изготавливать оплетки на бутылки.
— Да, согласен.
— И все же — пакеты или бутылки? Что вы скажете, если это окажутся бутылки?
— Никаких возражений.
Арбогаст кивнул. Начальник тюрьмы еще некоторое время испытующе смотрел на него, затем разрешил удалиться. И пока его препровождали в камеру, Арбогаст думал о том, что все, должно быть, при взгляде на него стараются рассмотреть признаки преступной натуры, остаточные приметы злодеяния, которое он якобы совершил. Не зря же они так пялились. Наступил вечер, и Арбогаста обрадовал его приход.
9
Шестиметровая в высоту стена тюрьмы Брухзал, сложенная из грубых известняковых глыб, увенчанная колючей проволокой и восемью караульными вышками, производила снаружи впечатление крепостного сооружения, хотя саму тюрьму — здание из красного песчаника с четырьмя флигелями — с улицы видно не было. Четыре вышки были снабжены прожекторами и выходящими во внешний мир окнами, обеспечивающими наружный обзор. Караульные не имели права стрелять без предупреждения. В качестве такового они должны были сначала выстрелить в воздух или крикнуть: “Стой! Стой, или я буду стрелять”. Под окном каждой камеры в белый прямоугольник был вписан ее номер. В центре находилась высокая башня, восьмиугольная, как и наружная стена, с высокими арочными окнами. Там же стояла и церковь — из соображений безопасности чрезвычайно массивная. Весь комплекс сооружений был каменным, только двери камер — деревянными. Коридоры, ведущие к камерам, равно как и винтовая лестница в центральной башне, укреплены металлическими конструкциями. Выходы из флигелей в центральную башню забраны железной решеткой, возле нее на каждом этаже находился бак с горячей водой. Камера Ганса Арбогаста была в четвертом флигеле, между четвертым и третьим флигелями располагался прогулочный дворик.
Пробиваясь сквозь двойные решетки окна, свет прожекторов всю ночь обеспечивал в камере эффект, сравнимый с тусклым лунным светом.
Этот свет не придавал предметам отчетливых очертаний и не отбрасывал тени, он всего-навсего парил в камере легким облачком, заставляя едва заметно белеть во мраке постельное белье. Забивался, как пудра, под смеженные веки, не давал спать, — разве что за день произошло что-нибудь, настолько утрудившее голову, чтобы она забыла беспокойное тело и погрузилась в спячку. В большинстве случаев однако же ничего не происходило, и Ганс Арбогаст лежал ночами без сна. Днем двери камеры были заперты на один оборот ключа, ночью — на два. Снаружи он слышал неумолчный лай собак, доносился до него и столь же беспрестанный шум шагов надзирателей из коридора. Иногда “глазок” открывался — на него смотрели. Здешнее служебное собаководство насчитывало двенадцать овчарок, их конуры находились на огороде, а вечером их спускали бегать по канату, протянутому с внутренней стороны по всему периметру стены. Ошейники, крепящиеся на канате, леденяще позвякивали, — звук был как у холодного и сырого бриза, веющего с моря.
Время быстро теряет вкус и запах, и Ганс Арбогаст довольно скоро перестал отличать один день от другого. Изо всех сил он старался погрузиться в воспоминания о прошлом, с тем чтобы привнести тогдашние ароматы в сегодняшнюю пустоту. Он же не воевал; кроме тогдашней вылазки в Страсбург, поездки на уик-энд в Гамбург в 1951 году по случаю приобретения первой машины и свадебного путешествия на остров Майнау на Бодензее, он же нигде не был. Но он хорошо помнил географические карты, которые то развешивал, то вновь скатывал на школьных уроках учитель. Географические — и исторические. Долина Неандер, где нашли останки первобытного человека, Лиме, акрополь, средневековая крепость, битва при Танненберге, Германия в границах 1937 года, колонии великих держав. Ганс Арбогаст подпирал голову рукой, запустив другую руку под рубашку и поглаживая себя по груди и животу, он вспоминал, перебирал и тихо произносил названия: Камчатка, Тимбукту, юго-запад Германии, Макао, Мыс Доброй Надежды, Танжер, Великий шелковый путь, Иркутск, Берингово море, Амазонка, Конго, дельта Дуная, Антиподы, Земля святого Иосифа, Таити, Галапагосские острова, Панамский канал… На узкой койке он поворачивался лицом к стене и проводил тыльной стороной руки по прохладному камню. И всегда вспоминал при этом о первом прикосновении к ее коже. И тут же, не вынеся этого, переворачивался на спину.
Вначале, как он это описывал жене, голову его словно бы распирало изнутри. Он заставлял себя думать о грядущем освобождении, но когда эти мысли оставляли его, ему не хватало кислорода и в буквальном, и в переносном смысле — не хватало прошлого, не хватало воспоминаний; мир, заключенный в его сознании, таял и убывал с каждым часом. Все приходило в негодность, каждый образ съеживался и становился двухмерным, любой звук замирал в дальних раскатах эха, пока наконец и это мучительное ощущение его не оставило, память потускнела, настал вынужденный покой и вещи возвратились на положенные места. В какой-то момент адвокат Майер сообщил ему, что Верховный суд отклонил кассационную жалобу. “И тем самым, дорогой господин Арбогаст, приговор окончательно вступил в силу”. Произошло это где-то на четвертом году заключения. И единственным, что у него осталось, оказалась теперь она. Медленно и глубоко вдыхал он воспоминания о ней. Волосы ее, сказал патологоанатом в зале суда, были вовсе не рыжими, но покрашенными в “тициановско-рыжий цвет”. При этом ему запомнилось, что и волосы у нее под мышками тоже вроде бы были рыжие, он увидел это, когда они курили в его машине, а когда они ели в ресторане “Над водопадом” в Триберге, рыжими показались ему в лучах предвечернего солнца и ее ресницы.
