А вдруг Бахалим все рассказал им? Вдруг они все знают? Он ведь прожил здесь целые две недели, времени для бесед было достаточно. Я добавила теплой воды и начала постепенно оттаивать. Вместе с телом оттаивали и мои мысли. Нет, если бы все было так, родители сразу бы сказали мне об этом. Они не стали бы принимать не принадлежавшие им подарки. В этом вопросе они у меня очень щепетильны. Значит, они ничего не знают? И думают, что Бахалим женился на внучке потерянной в Средней Азии тетушки из Воронежа. Замечательно! Пусть кто угодно раскрывает им глаза на правду, но не я! Клянусь — не я!
Немножко посиневшая, я выползла наконец из ванной комнаты и столкнулась с мамой, несущей из кухни огромный лаган плова, который благоухал на всю квартиру. «Как тогда у Зумы», — вспомнила я опять и задумалась.
Родители радовались, что я вернулась, хотя и ненадолго, в родной дом. Мы даже выпили немножко рубинового домашнего вина, которое папа сделал сам из винограда и персиков. Вкус у него был потрясающий.
— Еще бы, — живо откликнулся папа на мою похвалу, — это ведь Зума фрукты прислала…
Я опять закашлялась, и родители снова бросились с двух сторон хлопать меня по спине.
— Вот что значит студенческая жизнь впроголодь! Небось всухомятку питаешься!
— Мы теперь тебе помогать будем. В прошлом месяце со всеми долгами рассчитались, теперь займемся твоим благополучием.
— У Зумы там свой сад, — щебетала дальше мама. У нее теперь была такая манера разговаривать. Голос ее стал легким, воздушным и порхал, как птичка над столом.
— Где там? — спросила я, похолодев.
— Как где? Мы ведь тебе говорили — в Согдиане.
Мама сказала это так, словно Согдиана — обычный таджикский аул, затерянный где-то в горах, а потому не обозначенный ни на одной карте.
— А Зумрад — она что, тоже сюда приезжала? — нервно спросила я.
— Нет, — сообщил папа, — но мы ее уже пригласили. Обещала обязательно быть.
— Когда? — спросила я и приложила массу усилий, чтобы снова не поперхнуться.
— Недели через полторы, — ответил папа. — Надеемся, ты еще будешь здесь.
— Я точно не знаю, когда занятия начинаются, — соврала я на всякий случай. — Мне нужно через недельку позвонить подружке.
— А разве у вас занятия не с первого февраля, как у всех? — изумился папа.
— В принципе — да. — Я лихорадочно соображала, что бы такое еще придумать. — Но у нас должна быть коротенькая практика перед занятиями.
— Вот тебе и Ленинград, — возмутилась мама. — Первокурсникам отдохнуть не дадут.
— На пенсии отдыхать будут, — отрезал папа. — Пусть учатся, пока силы есть.
— Нет, — сказала мама. — Мне кажется, я только сейчас жить начинаю. Знаете, была бы моя воля, я бы всех молодых людей на пенсию отправила.
Папа засмеялся:
— Вам, женщинам, только волю дай! — сказал он, и мне почудились в этой фразе интонации совсем другого народа.
— Нет, действительно. Помнишь, нам с тобой в молодости всегда времени не хватало: жить, любить, дочку растить. Вот тогда и надо давать людям пенсию. Они свое отлюбят, детей вырастят до тех пор, пока не нужны им станут…
— Мама! — сказала я обиженно.
Но она махнула рукой, мол, не в том смысле понимаешь, и продолжала:
— Поживут всласть, а потом у них такая охота к работе проснется… Вот тогда и работать нужно. Посмотрите, с какими слезами пенсионеры на заслуженный отдых выходят. У нас в военном столе работала женщина. Приехала сюда в блокаду из Ленинграда. И всю жизнь провела с военными билетами. Ей семьдесят пять исполнилось. На пенсию провожаем, а она чуть не плачет, бедная. Семьи у нее нет, вся жизнь в работе прошла. Вот так.
— Ну, мать, дочь приехала, а ты о грустном, — сказал папа после небольшой паузы, неодобрительно покачав головой.
— Действительно, — спохватилась мама. — Лучше мы тебе про Бахалима расскажем. Эта история гораздо веселее.
И они снова наперебой принялись рассказывать о чудесах, не прекращающихся в их доме с момента моего отъезда.
Бахалима поселили в моей комнате, которая стояла теперь пустой. Он повесил там ковер, вытащив его из одного из привезенных многочисленных тюков. Мама решила, что он свой собственный ковер повсюду таскает, чтобы дом вспоминать. Каково же было ее изумление, когда, уезжая, он объяснил, что ковер вовсе не забыл, а тоже привез им в подарок.
— Он и про тебя спрашивал, — сказала мама.
— Что? — Я старательно держала себя в руках.
История была мне рассказана еще не полностью, и в моей голове роились тысячи предположений относительно того, грустный или радостный будет у нее конец. Я нервничала. Могла в любой момент то ли расплакаться, то ли рассмеяться. Хорошо, что родители списали такое мое настроение на радость от встречи и от разительных перемен, которые претерпела наша семья, и ни о чем не спрашивали.
— Он смотрел на твою фотографию — кстати, Ал, ты заметила, какая ты там красавица? Нет? Ну в жизни ты, разумеется, еще лучше. Так заметила? Я портрет попросила подретушировать, знаешь, они так здорово это сделали, ты на нем прямо как живая! Так вот, он смотрел на фото и говорит: «Ах, красивая у вас какая дочка! Просто королева Согдианы!» Мы тебя теперь так и зовем — «королева Согдианы».
Мне это тоже странным не показалось. В моей голове постоянно происходил процесс сложения. Я все время складывала два и два, а потом еще два и два. Теперь мне казалось, что именно я принесла счастье своим родителям. Хорошо, что когда-то у меня порвались босоножки и я не пошла на танцы. Просто удивительно, как одно маленькое происшествие может повлиять на долгие годы твоей жизни.
Гуся, которого привез Бахалим, привязали за лапку и пустили расхаживать по маленькому балкончику. Гусь гоготал, хлопал крыльями, но улететь не мог, поэтому жирел не по дням, а по часам. По утрам Бахалим пропадал в своем техникуме — готовился к вступительным экзаменам. А по вечерам возвращался с целой охапкой цветов и огромной авоськой продуктов.
— Представляешь, — смеялась мама, — две недели жил и каждый день заявлялся с букетом. Причем ни разу не принес одни и те же цветы. Сначала были розы: белые, красные, желтые, розовые. Потом — гладиолусы, гвоздики, бухарские гвоздики, пионы, астры, хризантемы. Где он их только находил, такие цветы!
Бахалим сам готовил. Мама пыталась его упредить, но он вежливо выпроваживал ее с кухни, надевал фартук и стряпал такие вкусности, которые моим родителям многие годы даже не снились. Потом они ужинали, и он до полуночи играл с папой в нарды.
— Папа так пристрастился к этой игре, — сообщила мама, — что, когда Бахалим уехал, научил меня, и мы теперь по вечерам…
Она посмотрела на него, как провинившаяся школьница, и они дружно засмеялись.
Однажды вечером папа ужинать не стал и в нарды потом играть тоже не стал. Бахалим заволновался: что такое он сделал не так, чем хозяина обидел? И маме пришлось рассказать ему о всех папиных болезнях, о которых даже я, родная дочка, толком не знала. Он внимательно слушал и качал головой, а мама, которая никогда ни с кем не откровенничала о своих неприятностях, жаловалась совершенно чужому человеку на судьбу, на болезни, на жизнь. Бахалим выслушал ее молча, но понимание и сочувствие светились в его взгляде. И вот тогда произошло настоящее чудо.
