Потом я опять вылезла в окно и пошла в темноте, сама не знаю куда. Проходя мимо их спальни, я услышала голос матери и голос ее подонка, а потом ее рыдания – в общем, обычную комедию. Наверно, он ее утешал и гладил по голове, а уж чем это кончается, я прекрасно знала, хотя предпочла бы не знать и не слышать материны вздохи «ааах-ааах-ааах» и еще один звук – не то сопенье, не то хрюканье – это уже исходило от подонка, как будто он сморкался в пальцы. С тех пор как он расположился у нас в доме, я взяла в привычку гулять по ночам, тайком от матери. Бродила в полях, по окольным тропинкам – и никогда по дороге, где можно нарваться на пьяных, а то и на полицейского, совершающего ночной обход. Так я доходила до моря. Сегодня ночь была безлунная, небо то скрывалось за облаками, то расчищалось. Я посмотрела на звезды в просвете между скалами, с того места, где всегда переодевались женщины моря. Потом нашла пляжик с черным песком и вырыла себе небольшую ложбинку, чтобы спрятаться от ветра. Устроилась в ней и стала глядеть в небо и слушать шум волн. После сцены с мамой сердце у меня все еще билось как сумасшедшее. Я надеялась, что вид неба меня успокоит, – обычно так оно и бывало. Но сегодня ждать пришлось долго. Я неотрывно следила за звездами, они скользили куда-то за край неба, земля тоже куда-то уплывала, у меня закружилась голова. И я подумала: если мне суждено умереть нынче ночью, то прилив поглотит мое тело и от меня ничего не останется, даже обувки!
Я вспоминала о женщине, про которую рассказывал мистер Кио, из-за которой он вернулся сюда. Мне чудилось, будто это она взывает ко мне из моих сновидений, хочет заманить меня к себе, в морскую бездну. Я грезила с открытыми глазами об этой тучной белой деве, о ее взгляде. И вдруг ощутила над головой странный трепет, чье-то ледяное дыхание, как будто рядом смерть пролетела. Такого я никогда прежде не испытывала. Я не могла даже пальцем шевельнуть, словно меня, как Гулливера, намертво привязали к земле тысячами нитей, опутали водорослями и моими собственными волосами, превращенными в канаты. Мне явственно слышались удары моего сердца, я чувствовала, как меня охватывает дрожь – всю, от кончиков ног до корней волос. «Мистер Кио, почему вас нет со мной?.. Почему вы не откликаетесь? Ну пожалуйста!..» Я стонала, бормоча эти слова, истово уповая на то, что он их услышит и вот-вот появится среди скал, одетый в свой неизменный черный костюм.
Тучи снова заволокли небосвод, брызнув коротким дождиком; его холодные капли стекали по моим волосам, просачиваясь к самому затылку. Над морем клубился густой туман, сквозь который едва просвечивали бортовые огни суденышек, промышляющих ловлей кальмаров. Вода отражала и доносила до меня голоса рыбаков и музыку радиоприемника сквозь треск помех. Что-то неведомое – какая-то темная печаль – передавалось мне через песок, через дождевые капли, через море, вползало в сердце, властно заполоняло голову, подавляя мысли, и я никак не могла понять, что это за наваждение, откуда оно исходит – от кого-то другого? Или от другой? От тени со стороны, от дуновения ветра, от тумана? «Пожалуйста… пожалуйста…» Я стонала, ворочалась с боку на бок в своей песчаной постели, пытаясь отогнать эту тень. Помнится, в какой-то момент я даже вскрикнула. Крик во тьме, крик зверя, крик коровы! Эээууэээр! Эээууэээр! Как же это походило на мою историю о человеке, превратившемся в корову, которая блуждает что ни ночь в прибрежных ландах. Собаки откликнулись на этот звук хриплым, надрывным лаем; они испугались – и они тоже. Я издала этот крик и потеряла сознание. На рассвете меня нашла старая Кандо. Сперва ей показалось, что я захлебнулась в ночном приливе; она влила мне в рот капельку бататовой водки из своей фляжки и стала растирать ладони и щеки, пока я не открыла глаза… Тогда она заговорила со мной, но я никогда не понимала ее выговора, тем более что у нее нет передних зубов. Начали подходить и другие женщины моря, одна за другой, со своими колясочками и снаряжением для ловли. Кажется, они хотели посадить меня в одну из этих колясок и отвезти в деревню, но я уже пришла в себя, сказала им, что со мной все в порядке, и пошла домой сама, еле ковыляя. Мама узнала обо всем на полдороге; она обхватила меня, чтобы взять на руки, но не смогла, я ведь уже выше ее на голову, поэтому мы просто обнялись – крепко, как парочка влюбленных, – да так и пришли домой. Подонок исчез – и это лучшее, что он мог сделать. Я проспала все утро, а днем пришел мистер Кио. Это он впервые заявился к нам домой. Как всегда, в своем черном костюме-двойке, и мать встретила его с таким почтением, будто это преподаватель или школьный инспектор. Он даже оставил нам свою визитку; мать положила ее на стол, и позже я ее прочитала. Так странно было: казалось, она принадлежит совсем другому человеку.
Филип КИО
Писатель-журналист
И я подумала: эта визитка может мне пригодиться как-нибудь потом, чтобы подшутить над ним или сыграть в ту самую игру «мой ход – ваш ход».
Мать церемонно подала чай с печеньем; чай он едва пригубил, а к печенью и не притронулся. Вообще, держался как всегда – был вежлив, но немногословен. Расспрашивал мать о сборе морских ушек; не знаю, вправду ли его это интересовало, или он притворялся. Я люблю наблюдать за взрослыми, когда они мнутся, не зная, как завести разговор на нужную тему. Потому что я-то хорошо понимала, о чем мать хочет его спросить. Какие он строит планы насчет меня, намерен ли позаботиться о моем будущем? Ну и все прочее, то, что волнует матерей, имеющих дочек; но ему явно нечего было на это ответить, да и что тут отвечать, – он ведь еще не знал, что нам предстоит прожить вместе всю жизнь, хотя он мне не отец и слишком стар, чтобы стать моим мужем.
И все же в какой-то момент мать спросила, долго ли он собирается пробыть на нашем острове, на что он сухо ответил: «Недолго. Я чувствую, что долго здесь не проживу». Он произнес это медленно, раздельно, каждое его слово, как молотом, ударяло мне в сердце; я почувствовала, что бледнею, вскочила и убежала к себе, стыдясь своей слабости, своей трусости. И в то же время это было предательство со стороны мистера Кио, ведь еще совсем недавно он говорил мне, что хочет умереть здесь, и вот теперь все забыто… или это были пустые слова? Но я не хотела, чтобы он увидел, как они меня ранили, я вообще терпеть не могу выдавать свои чувства, особенно эти – слабость и трусость. Ну а мать еще долго беседовала с мистером Кио – наверно, просила его извинить меня: пусть, мол, он не обижается, девочка еще не совсем оправилась. Потом мать заглянула ко мне в комнату и сказала: «Профессор уходит, ты не хочешь с ним попрощаться?» Моя мать всех пожилых и хорошо одетых мужчин величает профессорами. Я не ответила, и мистер Кио сказал ей, выходя: «Ничего страшного, не тревожьте ее». Будто все дело только в церемониях. Мать проводила его до двери, и я услышала, как она попрощалась с ним фальшиво-радостным тоном: «Спасибо вам, профессор, спасибо и до свиданья!» Я подумала: может, он дал ей денег, то-то она и благодарит его таким притворным, льстивым, нарочито звонким голосом – уж вовсе не тем, каким кричала на меня, когда хлестнула по щеке.
В тот момент я промолчала, но позже спросила, пытливо глядя ей прямо в глаза: «Он дал вам денег?» В ответ мать заюлила: «О, как нам повезло; видно, Бог услышал наши молитвы и послал тебе профессора».
