От волнения у него даже появился акцент, которого я раньше не замечала. То ли грузинский, то ли одесский, то ли вообще рязанский. Но он тут же взял себя в руки. Такие люди всякий разговор ведут, как деловой, и с деловой интонации стараются не сбиваться.
— Ты меня поняла? — спросил он.
— Конечно. Я буду искать себе работу.
— Почему?
— Потому что я не хочу за одну и ту же зарплату быть и редактором газеты, и любовницей ее спонсора.
— Почему за одну? — удивился он. — Две, три, десять! Назови!
— Вы меня покупаете?
Синева его подбородка стала серой.
— Вы меня оскорбляете! — сказал он заносчиво, официально (и опять с акцентом).
— Да? А мне показалось, что вы меня оскорбляете!
Разговор зашел в тупик.
— Ладно, — сказал он. — Идите и спокойно работайте. Будем держаться производственных отношений. Я не подлец какой-нибудь. Я силой женщин не беру.
— Спасибо, — поблагодарила я.
И ушла с тоской, понимая, что это не последний натиск с его стороны.
Что ж, дождусь второго и тут же, как говорят, пятки насолидолю.
Прошло несколько дней.
Работа шла своим чередом.
Раздражал только хохочущий, потный и с вечным перегаром Фофанов. Но хохотал он впустую: мои умные ребятки быстро раскусили его и брезгливо сторонились. Его это не смущало. На мое замечание о том, что у нас в редакции сухой закон, он ответил:
— А я в редакции и не пью, милейшая начальница. Что ж касается моего личного времени, это мое личное дело. Не так ли? И разве вы считаете меня членом редакции? Приятно!
Вскоре на моем столе оказался материал, подписанный его фамилией. Довольно острый, довольно желтый, в духе нашей газеты. И запятые, и буквы все были на месте. Кто ему сварганил эту статью, неизвестно, но придираться я не хотела, да и не имела, в сущности, оснований. Пришлось дать статью в номер.
Антон был грустен, я старалась с ним поменьше общаться. Но не удержалась и как-то в деловом разговоре, между слов, спросила (с искренним сочувствием, клянусь!):
— Ну что, Антоша, полегче? Может, останешься?
— Издеваться изволите? — ощерился он почти со злобой.
— Да нет. Извини.
— Извиняю.
Мне казалось, что в жизни настала черная полоса.
С мужем отношения были отчужденные, он смотрел как-то виновато, и это все больше убеждало меня, что я права в своих предположениях насчет девчушки. Ладно, сама не без греха. Затем: чувствовалась нависшая тень Василия Натановича. Затем: Фофан раздражал необычайно. Затем: сама газетная работа стала вдруг меня утомлять. Мне уже не казалось так весело, как раньше, выпускать желтоватое изданьице с легким налетом скандала.
Затем: Антон.
Да, представьте себе.
Все именно как в сказке: чем дальше, тем страшнее (а дальше будет еще страшнее). С величайшим изумлением я стала понимать, что думаю об Антоне больше, чем хочу И это было не то, что с Ильей, не желание «получить дозу». Думы эти были странные: я злилась на себя, была недовольна собой. Еще недавно хотела, чтобы меня срочно опять любили и чтобы я срочно любила сама. И вдруг четко осознаю: не хочу. Не хочу никакой любви. Не хочу, чтобы меня любили, пусть провалится этот Антон со своей любовью (но с чего я решила, что это уже любовь, а не увлечение?). Не хочу и сама любить (но уж я-то тем более не только не люблю его, но даже и не увлечена!).
Тем не менее, когда он пригласил меня на свой день рождения, я обещала прийти. Ни ему не надо было приглашать, ни мне соглашаться, но вот — вышло так.
В их двухкомнатной квартирке собрались родственники, друзья и редакционный народ в полном составе. Первым делом, конечно, Антон хвастал своим сыном, которого потом закутали и забрали его родители, живущие неподалеку. Потом он хвастал кулинарными способностями своей жены.
Я не видела ее около года и оценила, что она изменилась в лучшую сторону. Не постройнела, но зато появилась небольшая приятная полнота, идущая ей, особенно лицу. На взгляд некоторых, она могла показаться очень даже ничего, и Антон это понимал и этим тоже хвастал. (В том числе, возможно, передо мной?)
Не любя шумных сборищ, я хотела ускользнуть, не прощаясь, через час-полтора. И уже одевалась в прихожей (была осень, ноябрь), но Антон вдруг оказался рядом.
— Я провожу.
— У тебя гости. И что скажет жена?
— Ты ведь не очень далеко живешь, я скоро вернусь. Гости простят. А жена не ревнивая.
— Неужели?
(Мы продолжали разговор уже в подъезде.)
— Да. Даже странно.
— А почему звонит то и дело?
— Просто хочет слышать. Любит.
— Такие обычно ревнуют.
— Она верит мне. Понимаешь? Понимаешь?! — спросил он с каким-то странным нажимом. Будто обвинял меня в том, что его жена ему верит.
— Это разве плохо?
— Плохо! Потому что мне верить уже нельзя! Потому что я уже не люблю ее! Потому что я жить уже без тебя не могу!
Он взял меня за плечи, развернув к себе, прислонив к шершавой стене подъезда. Я чувствовала себя обязанной сохранять спокойствие.
— Ты пьян, — сказала я. — Отпусти.
— Я не пил сегодня ни капли. Знаешь, о чем я думаю все время? Я не из газеты теперь хочу уйти. Я хочу уйти из семьи. Я даже сына уже не так люблю. Понимаешь, что ты наделала? Стерва ты, стерва! — сказал он, первое слово — с ненавистью, а второе — задыхаясь и целуя меня в шею.
— Не надо никуда уходить. У нас ничего не будет.
— Мне все равно. Будет или не будет, я уйду. А там посмотрим.
— Зачем? Я-то не уйду из семьи. И любовницей твоей не стану. Зачем уходить?
— Потому что не могу. Потому что боюсь ее возненавидеть, а она ни в чем не виновата!
Я торопливо думала: что же делать? Как отговорить этого сумасшедшего? И не придумала ничего лучше, чем предложить:
— Послушай… Давай встретимся завтра вечером и все обсудим.
— Хорошо, — с готовностью сказал он. — Только не в редакции!
— А где?
— Это не проблема. Завтра вечером?
— Да. Но обещай, что ты до этого не наделаешь глупостей.
— Обещаю. Я люблю тебя.
Я промолчала.
Я говорила уже, что плакала два раза в своей взрослой жизни?
Скажу еще: за всю взрослую жизнь у меня ни разу не было бессонницы. При всей моей дистонии, которая, как ни крути, невроз.
Невроз неврозом, а снотворного на крайний случай глотнешь, и через полчаса утягивает в сон. На меня лекарства этого рода вообще сильно действуют.
