В тот вечер заговорщическим тоном Анна обратились к дяде:
— Есть человек, который сумеет побороть бедность..
Дядя Генрих сидел в кресле своего покойного отца, Анна — на диване под картиной погибшего солдата.
— Хорошая новость, — сказал он, иронично поглядывая на нее поверх своей книги, — и откуда же тебе это известно?
— Об этом написано в «Фолькишер беобахтер». Адольф Гитлер сказал…
— Что?! — вскрикнул он. Книга выскользнула у него из рук. — Этот безумец? Ты понятия не имеешь, о ком говоришь. Только глупые, вконец отчаявшиеся люди поддерживают это посмешище. Где ты набралась этой ахинеи?
— У Бернда Мюллера. — ответила она обиженно и в то же время смущенно.
— А, понятно. Это его способ бунтовать. «Фолькишер беобахтер»! Нормальные люди не читают подобных газет! Любой здравомыслящий человек, любой истинный католик голосует за центристов. В энциклике Папы Пия X четко прописано, как, исходя из христианского мировоззрения, бороться с нищетой. Нör mal, Mädchen,[11]этот Гитлер со своим бахвальством хочет одного — войны. — Он наклонился, чтобы подобрать с пола книгу, и посмотрел на Анну так, как будто внимательно к чему-то прислушивался. — Запомни: я не хочу, чтобы ты общалась с Берндом Мюллером.
Однако Анна не позволила так легко отобрать у нее зародившуюся надежду. Уже на следующий день она поспешила в мастерскую. В ответ на реакцию ее дяди Бернд Мюллер лишь покачал головой.
— Я расскажу тебе, почему он так говорит, чтобы твои красивые голубые глаза больше не смотрели на меня с таким ужасом. Это невыносимо. — Он улыбнулся. — Эти добродетельные крестьяне и богопослушные католики могут говорить тебе что угодно. Они ничего не смыслят, точно звери, что долго прожили в клетке: когда дверь клетки открывают, они все равно остаются внутри. Если мы будем ждать, пока центристская партия решит наши проблемы, мы все подохнем с голоду.
Его убежденность внушала доверие, необходимое ей для того, чтобы уверовать в возможность перемен; альтернативы не было. А Бернд Мюллер подпитывал эту веру осанной Гитлеру. Анна истово трудилась, чтобы только на минутку успеть забежать в мастерскую и поболтать с ним. Они обсуждали не только политику. Жизненные перипетии, впечатления от прочитанного, ее кашель — в интимной атмосфере старого отсыревшего сарая запретных тем для них не было.
— Хотя тебе только шестнадцать, ты незаурядная девушка, — сказал Бернд.
Он осыпал ее похвалами, называя маленькой мудрой Мадонной с большим сердцем, открытым для всех несчастных и отверженных в этом мире. Будь в Германии больше таких девушек, страна гораздо скорее воспряла бы духом. Тебя ждет большое будущее, заверял он, сжимая ее потрескавшиеся руки с коротко подстриженными и поломанными ногтями в своих запачканных машинным маслом ладонях. Со временем это будущее все явственнее принимало форму дома, который он собирался для нее построить. Деревенский, старомодный дом с остроконечной крышей, ставнями, баварской верандой по всей ширине фасада и массивной дубовой дверью, которую он распахнет, как только ей исполнится восемнадцать, чтобы на руках перенести ее через порог. Анна равнодушно воспринимала эти фантазии. О браке она еще не задумывалась — сама идея казалась ей нелепой. Бернд продолжал расписывать их чудесную будущую жизнь, а она смотрела в пол, усеянный инструментам и железными деталями: по-видимому, то была жертва, приносимая во имя дружбы.
В пору сбора урожая ржи Анне больше недоставало времени на подобные интермеццо. Деревенский парнишка сунул ей записку: «Приходи сегодня в половине девятого на мост за часовней Святой Марии». В тот час уже смеркалось и сладко пахло сеном. Сначала она его не узнала — в коричневой, слишком узкой униформе, с пробором в волосах и торжественным, совсем ему несвойственным выражением лица. Бернд взял ее за руку.
— Твой дом уже строится, Анна! Архитектор из Падерборна завершил проект. Тебе лишь осталось одобрить чертежи!
Анна застыла на месте. Она не понимала, что делает здесь, у часовни, с совершенно чужим человеком, докучавшим ей строительством дома на этой песчаной, ненавистной ей земле. Дому суждено остаться мечтой. Загоревшийся от собственного возбуждения, он обнял ее мускулистыми рабочими руками, испытывая на прочность рукава своей униформы. Она услышала, как треснули швы, и заметила через плечо проходящую мимо соседку с козой на веревке. В смущении она спрятала лицо на его груди; он же воспринял это как проявление нежности и еще крепче стиснул ее в объятиях. Когда он наконец отпустил ее, она стремглав помчалась через мост обратно на ферму, спотыкаясь на каждом шагу, как будто была на волосок от чудовищной опасности.
Соседка не пренебрегла своим гражданским долгом и доложила тете Марте о распутном поведении ее падчерицы. Марта тут же поняла, что именно такого случая она ждала все это время. Скрывая свой триумф под личиной наигранного добродетельного возмущения, она рассказала мужу о свидании, смакуя шокирующие детали, задевшие его за живое. Ни о чем не подозревающая Анна несла свиньям воду. Обернувшись, она увидела на пороге дядю Генриха. Отнюдь не крепкого телосложения, он, казалось, занимал весь дверной проем. Почему у него столь угрожающий вид? Скорчившись от внутреннего напряжения, он приближался. Произошло какое-то недоразумение, почувствовала она инстинктивно, которое во что бы то ни стало следовало разрешить.
— Что бы сказал твой отец. — начал он угрожающе сдержанным тоном. — если бы застал тебя с бабником и подстрекателем? А? Посмела бы ты так поступить, если бы он был еще жив?
Анна обмерла — ей все стало ясно.
— Посмела бы? — повторил он, подкрепляя свой вопрос ударом по лицу. — А?
Когда она, еще не до конца поверив в происходящее потянулась рукой к своей щеке, он хлестнул ее по второй. Она отвернулась, пытаясь уклониться от его рук, но это лишь спровоцировало новый прилив ярости. Посыпался град кулачных ударов. Когда она упала на землю, он приподнял ее за волосы и ударил в живот. Неистовство, с которым он вымещал на ней свой гнев, было сильнее его самого и сильнее повода, его вызвавшего. В нем выражалась не только вся скопившаяся обида Генриха на окружающий мир, но и его духовное родство с Анной, их несчастные судьбы, возможно, даже его беспомощность перед молодой девушкой, которой стала Анна, пока сама того не сознавая. Обо всех этих непостижимых, неясных причинах Анна не ведала ни сном ни духом, для нее существовали лишь тумаки и сопровождавшие их крики. Дядя Генрих кричал так, словно страдал от побоев во сто крат больше Анны. Перед ней мелькали то стойло, то рыла поросят, с удивлением наблюдавших за происходящим. Она уже потеряла счет времени, когда вдруг заметила на пороге силуэт тети Марты, пришедшей насладиться сценой наказания. Ее появление отрезвило дядю Генриха. Он резко остановился и в изумлении посмотрел на Анну остекленевшим взглядом. Не удостоив жену вниманием, он оттолкнул ее в сторону и вышел на улицу.
Анна с трудом поднялась — тело пронзила жгучая боль. Фигура Марты черным пятном вырисовывалась на фоне дверного проема.
